Het probleem van de gezelligheid. Deel 2.

[Mir Charime]

Автор:  Мария_Владимировна.
Редактирование:  Mikomijade.
Название: Het probleem van de gezelligheid.
Размер: 2,5 авторских листа.
Рейтинг: ограниченный (предупреждение: отношения м/м, изнасилование).
Жанр: рассказ.
От автора: главный герой писан с реально существующего человека, за что ему большое спасибо; да,  Ярослав(а). Также спасибо  BBincLTD за вдохновение.




Часть 1.

Часть 2.

Делай не то, что тебе хочется делать, а то, чего тебе делать не хочется. То, чего тебя всегда учили не хотеть.
(Ч. Паланик)

Занимаюсь аутотренингом весь вечер, следующий день, неделю. Я лучше Ленки. Это не бахвальство, редактура не только моя работа или хобби - это все, что у меня есть. Все, что я умею. Ради чего живу. Ленка знает это не хуже меня, да все знают. Пожалуй, кроме нового главного, от которого теперь зависит наша судьба.
Начало лета, жара тошнотворная, но я постоянно мерзну от мыслей, что могу вылететь со свистом из этой жизни. Физически мерзну. Почти болею. И полностью погружаюсь в работу, пока однажды не сталкиваюсь на стоянке с картиной: у джипа Юрген Орд и Ленка. Она мило ковыряет пуговичку на его пиджаке. Замечает меня. Я испуганно опускаю голову, засовываю руки в карманы и быстро прохожу мимо.
Знания языков тут точно не помогут.

Сегодня приходится задержаться в офисе, мысли поглощены работой нового автора и немного происшествием на выходных. Думается, скорее, о том, что те фотографии могут сильно навредить, если попадут куда-нибудь. Они навредят Орду, а я уж, как побочное явление, сразу останусь без работы (а значит, без визы и места жительства) вне конкурса и спора.
Погружаюсь в чтение, примостившись на широком подоконнике кабинета и игнорируя цивилизованное электричество — белые ночи, все-таки.
Я - редактор, но некоторые книги заставляют забывать об этом. Они выпихивают из привычного настроя проверки и правки и погружают в историю, мысли, жизнь. И мысли автора, которые пробегали строками по белой бумаге распечатки вдруг пересеклись с моими:
"... Существование в реальном мире порой не дает нам вырваться из собственного тела и познать самого себя. Недосказанное, таинственное притягивает и возбуждает воображение формы, в которой вы сейчас находитесь, но пугает физическое "я". Знание тайны - удел не каждого. Но лишь потому, что столь легкое познание истины может привести к тем мыслям и поступкам, к которым мы еще не готовы. И в первую очередь мы сами строим себя. Все, что необходимо человеку — уже в нем. В его черепной коробке..."
Щелкает ручка двери, в проеме появляется Орд. На нем светлый костюм и несколько удивленное выражение лица:
- Киров, а вы что тут делаете?
- Работаю.
- Это я помню. Что вы делаете в одиннадцать часов вечера в офисе?
Ждет ответа. Я давно заметил национальную черту голландцев не задавать риторических вопросов, как это принято делать в цивилизованном мире. Им действительно все интересно. Даже то, почему заместитель двадцать пятого колена задерживается в офисе. Подмывает ответить: потому что дома меня никто не ждет; потому что не хочу тащится в эту долбанную общагу, где на кухне наши же сотрудники трут, кто останется: я или Ленка; потому что обсуждения эти идут во главе с той же самой Ленкой. И, кстати, зовется она на голландский манер: Элеонор. Только я и знаю, что она девчонка из Сополовки, деревушки в ста пятидесяти км от Екатеринбурга, которой даже на карте-то и нет.
- Простите, г-н Орд. Уже еду домой.
Спрыгиваю с подоконника, собираюсь под его пристальным взглядом и, имитируя активную деятельность по поиску ключа от машины, собираюсь протиснуться между косяком двери и шефом.
На секунду мне кажется, что он случайно прижимает меня к стенке, а когда я поднимаю голову, он тут же находит мои губы. Один миг - сердце чуть ли не проламывает ребра от смущения и невнятного страха. Дыхание перехватывает на уровне горла, но я отвечаю на поцелуй. Больше по привычке, правда.
- Не бойся, - шепчет раскаленно на ухо.
И бессвязно уже:
- Я ждал... этого момента...
Вдруг понимаю, что тоже ждал. И этого момента, и его самого.
Но в объятья не падаю. Подарив поцелуй, легко отстраняюсь. Смущенно бормочу, кидая томные взгляды и, все же просочившись из кабинета, быстрым шагом иду прочь.
Да, это называется «набивать цену».
Он мне нравится, я бы мог отдаться ему прямо сейчас, мы бы оба получили удовольствие, возможно, провели бы еще несколько незабываемых ночей, но мое нынешнее положение заставляет думать головой. Ленка ему сегодня крутит пуговички. А завтра что?
Сажусь в свой MINI Cooper, сразу давлю на газ. Не хочу еще раз пересечься с Юргеном и на стоянке.
Дома в душе выпускаю пар, представляя Орда с глазами того фотографа, потом беру початую бутылку самбуки и иду к Ленке. Мы треплемся на отвлеченные темы нашего будущего, а под утро я засыпаю с мыслью, что именно сейчас начинается моя история.
И только мы сами делаем сегодня то, что будет завтра.

Существует такого рода бегство, похожее, скорее, на искание встреч.
(В. Гюго)

В ближайшую пятницу я тащусь за своей Элеонор на очередное мероприятие. Они надоели мне до ломоты в суставах, но я поставил цель найти этого подонка-фотографа, пока его любопытство не сгубило ни меня, ни Орда.
Открытие пафосного клуба. Настолько пафосного, что повеситься хочется от скуки. Еще одна потерянная ночь. Совершенно бессовестно воспользовавшись тем, что Ленка затерялась — наконец-таки — в толпе танцующих, разворачиваю «Отверженных»:
«Когда человек глубоко взволнован, он не читает, а, можно сказать, набрасывается на бумагу, сжимает ее, словно жертву, мнет ее, вонзает в нее когти ненависти или ликования; он перебегает к концу, перескакивает к началу. Внимание его лихорадочно возбуждено; оно схватывает в общих чертах, приблизительно, лишь самое существенное; оно останавливается на чем-нибудь одном, все остальное исч...»
Не тут-то было! Мне не светит лихорадочно возбужденное чтение, четкий мужской голос вклинивается между мной и моим миром:
- Право, вы странный человек. Второй раз меня удивляете.
Поднимаю голову, подбирая слова для едкого ответа, и тут же забываю и голландский, и русский, и все языки, что знаю. Бессвязно мычу.
- Давно хочу с вами познакомиться, - протягивает руку, - Кай Майерс.
- Б-безумно рад... - пожимаю ее.
И понимаю, что заливаюсь краской «аки маков цвет».
Фотограф смотрит пристально и цепко, теребя бейдж «Пресса» в руках.
- Что? - не выдерживаю.
- Я не расслышал вашего имени.
Издевается?
- Ярослав... Киров.
Захлопываю книгу и сосредотачиваюсь: фотограф все также прекрасен, но это не мешает справедливому раздражению:
- Первая наша встреча была не очень-то приятна, г-н Майерс. Честно признаться, я надеялся на повторную, чтобы иметь возможность забрать фотографии, касающиеся моей личной жизни.
Ей-богу, я очень стараюсь быть вежливым.
- Я даже не сомневался, что вы захотите их увидеть, Ярослав...

И как так получается, что я сам сажусь в его машину, чтобы он отвез меня домой? А потом и вовсе, как мальчишка, мило поддаюсь на заговаривание зубов, соглашаясь на чашку кофе у него в студии.

Студия находится в центре, на мансардном этаже малоэтажного дома. Судя по обстановке — его работы пользуются успехом. Пока я утопаю в бин-бэге [прим.: кресло-мешок, от английского «bean bag»] и безуспешно – из-за немалых размеров и скудного освещения – пытаюсь рассмотреть место нашего пребывания, Кай заваривает кофе и подает мне горячую чашку.
Еще одно, чего я не понимаю в европейцах: у них у всех есть маленькие чашечки для кофе. И не только есть – они еще ими пользуются. У меня дома одна большая кружка для всего: от «просто попить» до пива и быстрорастворимых супов.
В момент нашей не по-голландски приличной беседы о жизни немцев — т. е. Кая — и русских — меня — в Голландии я бестактно напоминаю о фотографиях.
- А ты упертый, - шутит Майерс и идет к полкам с альбомами.
Он быстро ко мне расположился, думаю, оттого, что я также быстро перешел с голландского на его родной язык.
Через пару минут Кай возвращается с конвертом формата А4.
- Вот.
Протягивает мне.
- Спасибо. Я бы хотел их забрать себе, и, если они остались у тебя в цифровом виде, уничтожь их, пожалуйста.
- Вот это точно нет!
- Почему?
- Считай, что я не могу это сделать из профессиональных соображений.
Я вспыхиваю сразу:
- Какие профессиональные соображения могут быть на порнушку у черного хода?!
- Ну, уж мне считать, что порнушка, а что...
- Способ заработать?! - гневно перебиваю.
- При чем тут «заработать»?!
Он забирает у меня из рук конверт. Ах, ущемленное достоинство профессионала! Встает, видимо, чтобы положить обратно, но не успевает. Я тоже вскакиваю, выхватывая свои фотографии. После короткой борьбы он придавливает мое тощее тело к полу. Я только и успеваю подумать, что не будь на нем толстого ковролина, то пришлось бы мне не мягко.
Он снова отнимает конверт, заставив меня буквально взмолиться:
- Майерс, послушай, мне очень важны они. Меня уволят, если...
Он застывает на мне, все еще держа за руки, неотрывно смотрит, не моргая. С минуту, не меньше.
- Эти фотографии никуда не попадут, тут нет ничего, что могло бы тебя скомпрометировать.
Под его взглядом, под его телом мурашки бегают толпами по мне, аж колотит. Снова начинаю отбиваться, зло, всерьез. По-мальчишечьи — по-другому не умею.
А он вдруг сжимает меня в объятиях, целует и перестает сопротивляться.
Я завожусь, уже срывая с этого гада одежду. И отчего же так хочется разреветься, завыть в голос? Отчего становится так хреново, безысходно? Словно этот секс — будет последнее, что может быть вообще в моей жизни. Словно я — висельник, которому исполнили его заветное желание. И жить теперь и незачем, и не дадут.

Во всем виноват Эйнштейн. В 1905 году он заявил, что абсолютного покоя нет, и с тех пор его действительно нет.
(С. Ликок)

Мы кувыркались в постели страстно, безумно, словно подростки, наглотавшиеся экстези. Как обычно хочу свалить по-тихому, но меня нежно не пускают разговорами.
Он приносит воды - горло пересохло от столь жаркой «любви». Выпиваю залпом целый стакан. Нахожу конверт со своими фотографиями: удивительно, но «в связях, порочащих его, замечен не был». На фото лишь моя рыжая физия с тем самым выражением блаженства: голова откинута назад, глаза прикрыты, черные тени от ресниц на щеках, между бровей — легкая морщинка. Кажется, я всегда морщусь во время секса...
Тени глубокие, радикальные. Фотографии можно было бы назвать эстетичными, даже высокохудожественными, если бы на них не был я.
Кай проводит кончиками пальцев по моему лицу:
- Тогда я впервые захотел тебя.
- Тут я сам себя хочу, - честно признаюсь, чего уж кривить душой. - Это «Photoshop» меня таким красивым сделал?
- Тут нет его.
- Ты же фотограф...
- Потому стараюсь обходиться без него.
А он самолюбив. Настолько, что слова о ретуши его задевают, но, право, я не столь красив, как на этих фото. Если уж честно — у меня смешное лицо, и уголки рта приподняты так, будто все время улыбаюсь. Типичный рыжий.
А он и его Nikon видят во мне что-то тонкое, почти нежное и одновременно трагичное.
Самолюбование — затягивающая штука.
- Я рад, что тебе пришлось по душе.
- Шутишь? Это первые фотографии, которые мне нравятся!
- Потому что здесь ты - настоящий.
- Именно это тебя привлекло? - спрашиваю, сам не зная, что хочу услышать в ответ.
- Считай, я коллекционирую настоящие чувства.
- Не много откровенности встретишь на подобных вечеринках, - кажется, меня начинает заносить. Я после секса плохо соображаю.
- Мы все находим свой способ заработать.
Я смотрю ему в глаза так же пристально, как и он на меня. И в какой-то момент просто понимаю: Кай не смотрит, он наблюдает. Изучает каждое движение, каждый, если угодно, взмах ресниц собеседника.
И неожиданно для себя произношу:
- Ты не фотограф, ты — художник. Так смотрят только художники.
Он улыбается, и я понимаю, что попал в точку.
«Он улыбается так, как улыбаются только дети. Искренне, открыто. Так, как никогда бы не улыбнулась Она», - по-книжному проговариваю про себя. И если бы мне суждено было написать рассказ, эту улыбку я описал бы именно так.
Кажется, я начинаю влюбляться. Это опасно. Не сейчас.
- У тебя можно курить?
Он кивает, встает и выходит на балкон, вот так вот — голышом. Следую за ним, хватая по пути пачку.
Он облокачивается на перила. Я закуриваю. Даже неловко как-то: европейцы, давно погрязнув в своем благополучии, очень резко относятся к плохим привычкам. То есть, голландцы, со своим gezellig ко всему терпимы, но только не к сигаретам. Это вселенское зло, сравнимое, разве что, с фигурой Дарта Вейдера. Алкоголиком быть не так позорно.
Кай прерывает наше молчание так тихо, что я не сразу понимаю: это мои мысли или его голос.
- Я думаю, кто ты...
- В смысле? - я личность не такая уж и загадочная. Даже не интересная.
- Просто: кто ты, к чему стремишься, почему бежишь от реальности...
- И кто я? - еще ни один мой любовник не пытался этого понять, тем более после секса.
- Мы встретились на дефиле, но ты не модель — осанка жуткая. Наверное, что-то делаешь кропотливое, склоняясь. Ты не дизайнер — я их знаю поименно. Не журналист.
- По той же причине?
- Нет. Ты много пишешь, - я невольно опускаю взгляд на шишечку среднего пальца. Как он все замечает... - но не думаю, что у тебя хватило бы... эм... наглости на это. Ты — русский, но очень чисто говоришь на немецком и голландском, читаешь в оригинале Гюго. Ты связан с литературой. Возможно, переводчик?
- Я работаю в редакторской конторе.
- Редактор?
Усмехаюсь:
- Мечтаю стать им. Пока лишь помощник.
- Тогда понятно.
- Что понятно?
Становится неловко — будто я опытный крысеныш под его рентгеновским зрением.
- Мне кажется, ты живешь, словно наблюдая за своей жизнью. Небольшой такой анреал. Прячешься от внешнего мира в книгах.
- Я не прячусь!
- Ярослав, - с его губ мое имя течет, томно, как мед. Он смотрит вниз, на серую в предрассветных сумерках воду канала. - Есть жизнь во времени, а есть жизнь в пространстве. Реальность для тебя - не более, чем жизнь во времени. А жизнь в пространстве - наполненная - это жизнь в твоих историях, в книгах. Ты не бежишь, ты давно сбежал и теперь другого и не знаешь.
- Все живут в реальности, только свою реальность мы выбираем сами...
- Да.
Вдыхает, наверное, о чем-то своем.
Он сам странный. Не понимаю его, хоть убейте.
А он, кажется, знает меня лучше меня самого. И это не столько странно, сколько неприятно. И мотив в голове крутится неугомонно:
«Кровь или слезы – все как обычно,
Будем сжигать мосты!
Честно сказать, мне безразлично,
Чем захлебнешься ты…»
Словно и сейчас Она давит, запрещая открыться.
Я целую Кая, чувствуя потребность в его реальности.
От чего я бегу? И где я сам? Сейчас я с ним, остальное не важно. Я не влюбляюсь. Я просто нуждаюсь в его реальности.

Не хочешь разочарований - откажись от амбиций.
(Б. Вербер)

Я полностью разбит ночью с моим великолепным художником. Усталость приятна и непереносима. Вспоминаю, как он фотографировал шального от страсти рыжего, - и по телу прокатывается волна желания. Вспоминаю про спор с Ленкой, - и все обрывается.
Сейчас бы летать от счастья, а не биться за место под солнцем, будь оно проклято!
Один Бог знает, как я жду Его звонка.
Телефон и пикнуть не успевает, а я уже судорожно и почти испуганно выдыхаю в трубку:
- Да!
- Добрый день, Ярослав.
Орд.
- Рад вашему звонку, Юрген.
Голландский этикет предполагает называть начальство все работы по имени, что сейчас мне на руку. За фамильярностью легче скрыть разочарование.
- Ты сегодня не занят? Хотелось бы пригласить тебя на чашечку кофе.
Ох, знаю я эти чашечки кофе и мягкие теплые постели...
- С радостью встречусь с вами, - отвечаю, стараясь, чтобы мою улыбку было слышно.
А самому реветь от обиды хочется. Собираю сопли в кулак и ползу в душ, смывать остатки утреннего секса и следы другого мужчины.

У меня нет совести. У меня есть только нервы.
(Р. Акутагава - «Слова Пигмея»)

Юрген приятен до безобразия. Так и хочется кинуться на его могучую мужественную грудь.
«Он весел, умен, открыт, хорошо собой»,- вбиваю в себя, подмечая малейшие положительные качества объекта.
- ….хотя, я не хочу, чтобы это показалось хвастовством, милый, - заканчивает он рассказ о своих спортивных достижениях.
- Конечно, нет! Вы — потрясающий человек.
Это так, мне даже не приходится кривить душой. Но все же я жду, когда он предложит уйти отсюда в какое-нибудь «более тихое и уютное место». Юрген, безусловно gezellig, и потому вторую попытку, я уверен, он захочет повторить в соответствующем месте. Да и от никотинового голода меня уже колотит мелкой дробью.
- Ты всегда так стеснителен? За вечер ни слова не проронил...
Пожимаю плечами:
- Просто нечего рассказывать. Во мне нет ничего интересного.
Бешено хочется курить. Тяжело дышу, пальцы нервно теребят салфетку. Мы тут уже часа полтора сидим. И ни одной сигаретки....
- Поверь, это не так. Ты притягиваешь, как магнитом. Уверен, ни одного меня...
Он кладет руку на мои пальцы, которые замирают, будто пойманные за преступлением. Невольно вскидываю голову и смотрю в его светлые глаза:
- Пойдем отсюда? - выпаливаю с надеждой и нетерпением.

Он женатый человек, и почему ведет меня в гостиницу – я отлично понимаю, но Юрген все же добавляет:
- Я живу за городом, потому снимаю этот номер постоянно.
Неопределенно киваю в ответ, мысли занимает только желание курить.
Подхожу к Орду вплотную, сексуально прикусывая его за мочку уха, и шепчу:
- Я в душ.
Закрываюсь в ванной, включаю воду, садясь на край душевой кабины, и сразу закуриваю....
Вот теперь я — человек. Теперь делайте со мной, что хотите и куда хотите. Смываю окурок в унитаз, чищу зубы, ополаскиваюсь и улыбаюсь себе в зеркале.
«Ай да, Киров, ай да, сукин сын!»
Через пять минут я буду стонать под Юргеном, как проститутка.

- Давно ждешь?
- Три сигареты.
(Из разговора)
Подойди ко мне поближе, дай коснуться оперенья,
Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье...
(«Мельница» - «Королевна»)

Самое тяжелое время — это когда проводишь ночь, маясь от одиночества, в мечтах: скорей бы завтра, скорей бы завтра. Повторяешь это как мантру: скорей бы завтра. Да ничего завтра и не будет такого, и сон не идет, и гложет это одиночество, оголяет нервы.
Выхожу курить на балкон с бредовой мыслью: «если луна растущая — позвоню ему». Но серое летнее небо затянуто тучами, а в горле уже саднит от третьей подряд сигареты.
Без Него я существую уже неделю.
И единственное, что может отвлечь от навязчивых мыслей о Кае, это мысли о Ленке.
Никогда не питал особой любви к женщинам, но она – мой идеал. Уже столько лет прошло вместе, а я до сих пор не могу понять, как уверенно, упорно Ленка всегда шла к намеченной цели. Вся ее жизнь сводилась к постановке и преодолению, всегда успешному. Я же от страха начинаю выдумывать себе проблемы, душевные терзания. Истории, которые не смог найти в книгах.
Сегодняшней ночью я придумываю себе парня, запутавшегося в лабиринтах мыслей о давно пропавшем с горизонта фотографе. Парень в панике мечется по тесной клетушке, стены которой медленно и неумолимо сдвигаются. У каждой стены свое название: угроза увольнения; спор, в котором нельзя проиграть; сильный соперник; неожиданно появившаяся слабость влюбленности.
Именно влюбленный, окрыленный и смущенный я тогда, уже под утро, возвращался домой от Кая, таким же пребываю и сейчас.
Но на меня самого давят не только стены: стоит хоть немного оступиться, хоть на миг поддаться на вот такую граммуличку ошибиться, — и все! — мой финал окажется более чем печален: выселки на историческую родину....
Просыпаюсь за пять минут до звонка будильника: в поту, с головной болью, измученный снами.
Ну, уж нет, дорогая редакция. Я душу продам, но не вернусь.

И в ближайший же вечер торгую душой в объятьях Орда.
Хотя, торг относителен — мне нравится наш главный. И встреч я сам жду с нетерпением, лишь изредка динамя его для постепенного перехода отношений из сексуальных в конфетно-букетные.
Больше о Ленке я стараюсь не думать, хоть мы постоянно вместе.
В какой-то момент я понимаю, что погряз в этом по уши.
И не вздохнуть, не повернуть головы.
И тошно до жути.
И страшно.
И вдруг, как свет электрички, его звонок!

Когда летишь с моста, понимаешь, что все твои проблемы решаемы.
Кроме одной. Ты уже летишь с моста.
(Выживший самоубийца)

Но лучше бы его не было.
Он назначает время — я задыхаюсь от смятения.
Не нахожу места весь день, представляя нашу с ним встречу, проговаривая про себя возможные диалоги. Ловлю себя на мысли, что прописываю их настолько детально, что становится страшно за здоровье психики. Я будто уже с ним, и, кажется, мне хватает одних только фантазий для подобного нервного счастья.
Кай звонит на час раньше условленного времени и говорит, что он уже у парадной моего общежития.
Слетаю вниз, перепрыгивая через три ступеньки и кляня его за такую глупость.
- Здравствуй, - Майерс широко улыбается, прижимая к себе за талию.
Я, запыхавшийся, рассерженный, легко касаюсь его губ в знак приветствия и отвечаю:
- Не надо было сюда приезжать. Поехали скорее.
- Почему? - он стоит, облокотившись на свой черный матовый BMW, и на его лице не то легкое снисхождение, не то заинтересованность в условной тайне. Гладит меня по щеке, а я готов кинуться ему на шею от чувств и благодарности за этот жест.
- Рыжий!
По тропинке от общаги чешет к нам Ленка, размахивая клатчем в знак приветствия.
Вся романтика разом пропадает.
- Вот поэтому, - бубню я ему и отступаю на шаг.
Кай смотрит вопросительно, но я не успеваю ответить. Ленка останавливается рядом с нами, полсекунды изучает Майерса, смотрит на меня, выгибая изумленно бровь, и снова поворачивается к Каю, протягивая ладонь:
- Буду очень рада знакомству с пассией моего друга! Элеонор.

Уже сейчас я проклял этот момент. И в последующем буду проклинать его каждую секунду.

Полного счастья нет с тревогой; полное счастье покойно, как море во время летней тишины.
(А. Герцен)

Мы сидим, как и принято, в кафе за чашкой кофе. У него латте. Я же ненавижу любую примесь к совершеннейшему напитку, кроме сигарет. К счастью, мы оба понимаем, что светские беседы не для нас. Кай тащит меня к машине и везет на залив.
Он сумасшедший!
Ветер мешается с запахом корабельных доков и Северного моря, бьет по лицу, сплетает волосы и приносит поистине щенячий восторг.
Я поворачиваюсь к Майерсу, сказать ему об этом, но он вдруг вытягивает руку и толкает меня. Я начинаю медленно падать, нелепо маша руками, распластываюсь в своей лучшей рубашке на песке и замечаю: он фотографирует меня.
- Гад! Я тебя убью нафиг и камеру твою разобью! - возмущаюсь я, конечно же, уже тысячу раз его простив.
- Извини, ты моя лучшая модель, я не смог удержаться, - он улыбается, подает мне руку, но я мстительно дергаю ее вниз.
Он летит на меня, и мы дурачимся, пока не замечаем, что прохожие начинают коситься.
Чинно встаем, отряхиваемся от песка и идем на дальний пляж, где можно встретить лишь таких же неугомонных любителей прогулок и уединенных мест.

Мы сидим на сером берегу залива и молчим. Ведь говорить друг с другом, не значит понимать. У нас мало разговоров, но мы словно на одной волне. Такое общение для меня – верх единения.
Он снова смотрит вдаль, я снова курю, щурясь от солнца, на коленях очередная книга, мысли бродят в ней, а чувства отдаются ему. Я чувствую его. А вместе с ним и самого себя, так глубоко уже погрязшего в мелководной жизни, сбежавшего от реальности — да, я уже сейчас начинаю понимать это сам — привыкшего в каждом поступке, в каждом новом дне искать свою несостоятельность. Может быть, даже никчемность... Безысходность?
Да, я понимаю: во всем, что с нами происходит, виноваты мы сами. Это не прошлые жизни, не непонятная расплата, не сука-жизнь и не закон Мёрфи. Ты сам залипаешь в этом состоянии и тебе подсознательно нравится оно. Именно нравится! Потому что каждому человеку нравится, когда ему говорят, что он хороший, и что все у него будет хорошо. Тебе не хватает этой ласки из вне, и ты начинаешь самобичевание. И потом уже бессознательное перетекает в осознанное желание ненавидеть себя. Наверное, тут уместно сказать «личный наркотик». Поверьте, это хуже пьянства или сигарет. Это разрушает сильнее. И ненависть к людям, и ненависть к себе, и, как следствие, неприятие своего будущего. Сам запускаешь программу разрушения. Твой мозг (разум, но не душа) запускает, если угодно.
И вот ты уже ничего не слышишь, мучаешься от собственного ничтожества, не можешь из него выбраться.... Ты знаешь, что ты такой и никогда другим не станешь, и что все в тебе бессмысленно и противно: и цвет волос, и одежда, и родственники, и невнятные знакомые, которым не нужно и неинтересно твое состояние. Чувствуешь это? бе-зыс-ход-ность. И это самое ужасное, что только можно придумать, до чего себя может довести человек.
Потому что пока ты сам не осознаешь: все это не стоит и выеденного яйца, ничто и никто не поможет. Все будет унылым и глупым, пока не поймешь: человек ровно то, что он видит и хочет видеть в себе.
А теперь я уже не хочу верить в собственную бездарность, никчемность и глупость. Потому что рядом Мой человек. Потому что только рядом с Ним я становлюсь лучше…
Он убирает книгу, ложится мне головой на колени и накрывает моей рукой свое лицо.
Я чувствую тепло его кожи, и все мысли тают от этого тепла.
Мы сидим так очень долго. И кажется, если бы у моей истории был хороший конец, она бы закончилась именно так...

Он сегодня скажет, а завтра его повесят.
(В. Жириновский)

Но Ленка утром встречает меня на пороге офиса, нарочито внимательно ищет на моем лице следы бессонной ночи.
Они есть. Но мы даже не коснулись друг друга. И на моих губах нет ни намека на поцелуи.
- Хмм… - протягивает она неопределенно.
Я готовлюсь к расспросам, а она молчит. И в обеденный перерыв, и потом – замолкает о встрече вообще, и это настораживает, рождает смуту. И неспроста.
Но мы с Каем действительно всю ночь просидели на балконе, пили кофе, разговаривали. И это была лучшая ночь в моей жизни. Я не знаю, когда мы встретимся вновь, хоть и уверен, что буду ждать его звонка. Я снова оторван от мира, но уже не поэзией книг, а поэзией собственной жизни.
А вечером, в который раз засыпая в объятьях Орда, я думаю о Кае: удивительно, он ровно настолько спокоен, насколько мне неспокойно рядом с ним.

Я всегда надеялся, хоть и не верил, что можно встретить человека и сразу понять – он твой. Можно прочувствовать его, уже совершенно не сомневаясь – он то же чувствует к тебе. И без каких-либо «кажется», «думаю», «наверное». Есть только «знаю». И вот теперь я знаю, что Кай – лучшее и добрейшее послание богов мне. И понимаю – я также стал кем-то особенным для него.
И теперь мне ничего не остается, как поверить: я стою голый перед правдой своей влюбленности, но у меня нет ни малейшего желания и мысли стыдливо прикрыться от нее. И если есть то, чего мне стоит стыдиться, то только факта осознания своей извращенности, который впихивался в меня со старших классов, стоило признаться матери, что объект первой любви вовсе не девочка-отличница с милыми косичками.
И как же прекрасна может быть любовь! Как она благодатна и радостна для твоих близких, друзей, когда она понятна и правильна. И как она меняет свое лицо, как уродлива становится, если ты сам безобразный фрик, не имеющий права любить. И я действительно боюсь этого чувства. В моем личном рейтинге оно не есть gezellig. Борюсь с желанием по-уайльдовски назвать его глубокой дружбой и привязанностью. Назвать тем, чем оно не является и не может быть на самом деле.
Сейчас, чувствуя тяжелую руку спящего Орда на своей талии, по-отечески нежную, сильную, оберегающую, которую, возможно, я искал, не имея отцовской ласки, во всех своих мужчинах, я уверяюсь, что никогда не почувствую такой руки с Майерсом.
И в этом есть словно некое отречение ради его, более мне нужного – необходимого – внимания.
Я встаю, иду в душ, курю там по привычке в тихо жужжащую вытяжку и, наконец, встаю под горячие нити воды, смывая себя старого, смывая мысли, жизнь, память.
Моя любовь питается только любовью. И сейчас в моем теле, в моем разуме нет места ничему, кроме этой любви. Я готов отступить от привычных поисков защиты и ласки в Орде, от «заклятой» дружбы с Ленкой, от страха моей мечты и работы, которая никогда не заставляла меня выбирать между желудком и полетом мысли.
Я жертвую, казалось бы, собой, но меня самого не могло бы быть без этой жертвы.
Забавно, но еще пару недель назад, наткнувшись в социальной сети на вопрос одного из бывших: «что дороже справедливость или свобода?», я, не размышляя ни секунды, ответил: «свобода». А теперь понимаю, что только чувство жертвенности и справедливости могло меня привести к единственно верному решению:
Перестав гнаться за свободой, обретаешь ее.

@темы: В процессе, Яой, NC-17