Ром, плеть и содомия - вот единственные традиции Королевского Флота
Автор: Мария_Владимировна.
Редактирование: Mikomijade.
Название: Het probleem van gezellig.
Размер: 2,5 авторских листа.
Рейтинг: ограниченный (предупреждение: отношения м/м, изнасилование).
Жанр: рассказ.
От автора: главный герой писан с реально существующего человека, за что ему большое спасибо; да, Ярослав(а). Также спасибо BBincLTD за вдохновение.
читать рассказ
И день за днем сигареты и кофе.
Мы не умрем никогда, обещания - мой профиль.
Я устал, открывая чужие конверты.
Сигареты и кофе. Кофе и сигареты.
(«Сегодня ночью» - «Сигареты и кофе»)
Я часто заканчиваю действия или слова комментариями: «сказал он» или «она затянулась и вскинула бровь», часто отслеживаю чужую жизнь, желая собрать ее полные пригоршни и выплеснуть на бумагу. И свой рассказ я бы начал со слов: «Она всегда ходила так, словно шла по подиуму на высоких каблуках, не виляя кокетливо задницей, а твердо чеканя шаг». Я не писатель, но человек, глубоко и серьезно погрязший в книгах, поймет меня. Я — безнадежный чтец. И чужие истории уже давно стали моими воспоминаниями и жизнью.
Она всегда ходила так, словно шла по подиуму на высоких каблуках, не виляя кокетливо задницей, а твердо чеканя шаг. Мужчины нашего офиса видели в этом что-то сексуальное. Благо, я был другим и давно выбрал собственный кодекс чести, что стало моим наказанием и наградой одновременно.
Что нас связывало? Она сама ко мне прицепилась с первого сентября первого курса. Я невольно и самоотверженно ввязался в эти гонки, идя с ней нос в нос, но оставаясь на другом берегу жизни. Она была популярна, красива, умна; не стеснялась громко смеяться и открыто флиртовать с практикантами. Моей же единственной выходкой за все годы обучения так и остался невинный поцелуй с однокурсником в кабинке туалета. Мы не общались: чаще она меня не замечала, а я делал вид, что меня и не существует вовсе, но за вечное соперничество мы схлопотали-таки ярлык «заклятые друзья». Я смаковал его смысл с сигаретным дымом в умывалке нашей студенческой общаги и смотрел на нее — странную, чужую, жестокую в своей привязанности ко мне.
Наша подпольная борьба вылилась в подачу заявок на конкурс в русскую редакцию в Нидерландах. Она ненавидела все, что могло ее связывать с провинциальным прошлым. Мне же было необходимо вырваться – в России я боялся думать, мечтать. Да что там — дышал через раз. Общесемейная ненависть и безнадежность сдавливали грудную клетку похлеще чувства первой тайной влюбленности.
Помню, в то утро, когда пришел вызов на работу, я чистил зубы в общей умывалке, глядя на рассвет в недокрашенных окнах, и думал: «зарево подбило подол неба порочным карминным цветом».
Неожиданно она выбежала на лестницу нашей общаги, выдернула из ушей «капли», в которых орало:
И выкрикнула: «На хрен все!!! Я еду!». Та песня и ее крик до сих пор звенят у меня в ушах. Словно это я должен был захлебнуться ее успехом и неотразимостью. Она тоже ехала в заветную страну тюльпанов и свободы.
Весь курс провожал ее.
Я же купил матери ее любимые лилии. Подошел к дому, из которого был выгнан отцом еще при поступлении в университет, поднялся на родной третий этаж. Ладони потели, а я не знал, что сказать, когда мне откроют дверь. Потому положил на коврик букет, коротко нажал на звонок и пулей вылетел на улицу.
Я спешил на самолет к тому самому «светлому будущему» без обреченного прошлого.
***
Сижу в кафе-шопе, вспоминая бредовую юность, и жду Ее. Два часа душного летнего дня, "Письма любви" Мультатули [прим.: псевдоним нидерландского писателя Деккера Эдуарда Дауэса (1820—1887)], «Black Devil» и миловидный бармен у стойки. Люблю кафе-шопы. Люблю бывать в них именно днем, когда в просторных залах царит солнечная тишина и причастность к лишь мне понятному волшебству. Бармен улыбается мне, ставя перед раскрытой книгой микроскопическую чашку черного кофе. И что мне улыбаться? Я страшила, каких поискать: рыжий, лохматый, тощий — 182 см чистого сухостоя. Если быть совсем уж честным, самое привлекательное во мне — это отличное знание русского языка, но вряд ли кто оценит эту мою лучшую черту в стране, говорящей на Nederlandse [прим.: нидерландский язык (голл.)].
В который раз несмело улыбаюсь ему в ответ. Смотрю на часы. Ленка опаздывает, а с этим барменом мы уже полчаса в гляделки играем, надо уже действовать, пока он не решил, что я недоразвитый имбецил. Встаю и направлюсь за ним в подсобку.
К нашему возвращению она уже сидит за моим столиком, листая мою книгу и куря мои сигареты. Нервно стучит носком босоножки по каменному полу.
- Так и знала, что спешить не стоит, - мерит меня недовольным взглядом.
Я закуриваю и забираю книгу из ее рук:
- Ну, давай, не томи, что за тюльпановый принц? - изливаю на нее жажду новых сплетен и все свое посткоитальное обаяние.
И снова эта игра, которая длится уже лет десять: она подцепила какого-то бизнесмена – раз; он был богат, красив, "с ч/ю и без в/п" – два; с утра этот принц принес ей кофе в постель и подбросил до нашего места встречи - это три. У меня - миловидный бармен в подсобке. Три-один в ее пользу.
- .... женатик, - констатирует она. - Думаю, без продолжения. А у тебя как, Рыжий?
Она смотрит на меня своими круглыми синими глазищами. Вижу в них свое отражение и теряюсь. В ее зрачках смешной, почти бессмысленный Рыжий неопределенно пожимает плечами:
- Работаю. Этот Цваргенштайн, мать его, скинул мне «Erotische Herinneringen» [прим.: Эротические воспоминания (голл.)] некой мадам Адденс, - тыкаю пальцем в толстую распечатку листов А4.
Ленка сочувственно кивает и снова закуривает. Уже свои.
- Я тебе говорила: иди переводчиком. А ты в редактуру сунулся. Богема! Цваргенштайн — козел тот еще.
То, что наш редактор козел, она мне напоминает через день. Мы оба крепко зажаты между желанием зацепится покрепче в этой стране и его толстой задницей. Она, как и я, — его помощник.
А «богема»... куда ж без нее? Правда, в русском обществе, даже богемном, есть свой островок пуританства, на который мне удалось попасть. Переехав в Голландию, я осознал в полной мере, что значит жить в национальной общине: разговоры на общественной кухне о высокой политике, бравые речи, глубокопатриотичный маразм и грязь в прокуренных коридорах. В светлых, голландских коридорах русский мат и русский запах. И вот в этом маленьком славном мирке есть «не такой», семейный уродец, фрик. Здесь мне было бы уместно поклониться и, взмахнув шляпой, изречь: «Ваш покорный слуга — Ярослав Киров».
Если ты споришь с идиотом, то, вероятно, тоже самое делает и он.
(М. Жванецкий)
- Эй!
Ленка щелкает пальцами у меня перед носом, видимо уже не первый раз:
- Так пойдем?
Я выныриваю из себя, возвращаясь в ее реальность.
- На дефиле в «Fashion-Peshin».
- Лен, мне работать надо. Ты и так у меня полдня украла.
Она заглядывает мне в глаза, дует губки, вдруг смотрит стервозно и с вызовом, успокаивается и начинает уговаривать. Ни одна маска на этом прекрасном лице не является настоящим отражением ее мыслей. Эта игра забавляет нас обоих. И мы оба понимаем, что ломаюсь я лишь «для виду». Ленка всегда добивается цели, даже такой мелкой. Наконец она произносит волшебное: «Вечер за мой счет», и я соглашаюсь.
Почти полночь. В перерыве между дефиле сидим в баре выставочного комплекса. Уютные сумерки стильного зала, витринные окна... Вот любят голландцы эти огромные, начисто выдраенные окна. Скрывать им нечего — аборигены совершенно лишены комплексов. А мне так часто хочется спрятаться. Должно быть, развивается фобия голландского иммигранта, не удивительно после стольких лет жизни в стране, познавшей gezellig.
Gezellig — это особый вид голландской нирваны. Это не «уют», как переводят в словарях, это сознание, знаменитая терпимость... Знаете ли, в каждой стране есть что-то особенное, непереводимое. В России — конечно же! — это мат. А в Голландии — это gezellig. Ты смотришь на улицу под проливным дождем, потягивая крепкий кофе в любимом кафе — это gezellig, пьешь пиво в баре, а в его рекламе пишут, что оно «гарантированное gezellig». В нем раскрывается смысл сознания и образа жизни всех голландцев: они все живут в согласии с gezellig, и потому абсолютно терпимы к геям, наркоте и проституткам. И вот парень напротив с модельной внешностью очень gezellig. Пытаюсь понять в его глазах, насколько мои шансы реальны.
- Он мой.
- Что? - я поворачиваюсь к Ленке, отвлекаясь от пожирания объекта глазами. - С чего это ты взяла?
- А ты сомневаешься? - затягивается, щуря глаза.
Я не сомневаюсь, что она привлекательнее, но и хлобыстнуться фэйсом об тейбл не хочу. Вызывающе смеюсь, запрокинув голову.
Ленка тут же взъедается, обзывает меня сучкой и, понимая, что я не всерьез, предлагает:
- Хочешь поспорить?
Мне это ее предложение кажется чуть наигранным, словно ждала повода. Ну, да, у нас все отношения сводятся к поиску таких вот поводов, потому я сразу выпаливаю:
- А давай!
- Хорошо! - она наклоняется, чтобы соседи за барной стойкой не могли нас услышать. Хоть в этом и нет необходимости – между собой мы говорим на русском, - выбираем мужика. Времени час.
Разбиваемся на желание.
Изучаю контингент.
И — ох-ты-боже-мой! — вижу его. Не просто его, а Его. Темные волосы, плавные сильные движения, взгляд глубокий, внимательный, он красив так, что внутри волна поднимается. Он улыбается — я перестаю дышать. Он улыбается девушке, сидящей напротив. Она недвусмысленно смотрит на него сквозь стекло бокала.
Черт, аж в груди тесно становится от ненависти ко всему женскому полу. Показываю на него Ленке. Она оглядывается на секунду и выносит вердикт:
- Это Кай Майерс. Фотограф.
- И что из того?
Не вижу никаких препятствий ни в его имени, ни в профессии.
- Слишком легко, - снисходительно поясняет она, - … вот он!
Ленка соблазнительно облизывает соломинку коктейля и показывает на немолодого мужчину со спутницей бальзаковского возраста.
Объекту претит внимание дамы, его взгляд лениво ползает по лицам и фигурам моделей, он иногда тяжело — и, я уверен, шумно — вздыхает. Мужчине лет сорок пять, ухоженный вид и строгий взгляд.
- И что из того? - повторяюсь, поворачиваясь обратно к Ленке, - чем он лучше?
- Он немолод, наверняка, женат. Такие держаться за свое спокойствие и не ищут приключений.
- Я тогда вообще в пролете.
Собираюсь отказаться от спора, но еще раз кидаю взгляд на этого мужчину. Наши глаза встречаются, и я понимаю, что буду его.
- Ок! - тут же изменяю показания, не отрываясь от изучения нового объекта.
Становится интересно.
Уславливаемся с Ленкой на доказательства и разделяемся. Я сразу теряю ее из виду. Последний раз ищу глазами своего фотографа, но не нахожу.
Если умный человек делает глупость, то уж во всяком случае не малую.
(И. В. фон Гете)
Полчаса уходят на поиски того мужчины. Неужели Ленка его так быстро обработала? Возвращаюсь понурый к барной стойке, а наш клиент заказывает себе виски! Стакан один — это радует.
Пять минут на милые игры в гляделки, еще пять на то, что он сам подходит ко мне и угощает «Белым русским». Наконец мы, как дезертиры, выныриваем через черный ход. Он начинает меня лапать прямо у двери, прижав к кирпичной стене. В сумраке зарождающихся белых ночей наши тела слабо освещены одинокой лампочкой у входа.
У него властные руки, подчиняюсь. Он шепчет мне, какой я тонкий, манящий, какой восхитительно солнечный и прочую дурь... Пока пытаюсь сосредоточиться на часах — времени осталось десять минут — он уже задирает мне майку, облизывает меня, спускаясь ниже.
- Мм....
Становится хорошо. Забываю о времени, когда его рот обхватывает мой член. От удовольствия запрокидываю голову, закрываю глаза, расслабляясь.
Вдруг тихий щелчок, такой, что я скорее чувствую его кожей, нежели слухом. Резко вскидываюсь. В тени узкого переулка легкий отблеск линзы объектива. Человек опускает фотоаппарат, и я выпадаю из реальности — на меня смотрит тот самый фотограф. Не таясь и не мешая нам. Смотрит так, что я, кажется, впервые в жизни хочу кого-то убить. И – странно – от этой злости, от его внимательного взгляда, я не выдерживаю, начинаю доходить. Именно от взгляда: что делает со мной мужчина, я практически не чувствую.
Сдаюсь. Закрываю глаза и кончаю.
Объект ругается, отплевываясь, встает на ноги, загораживая фотографа. Резко разворачивает меня к стене, сдирает рывком джинсы и вставляет до упора. Не удерживаюсь от болезненного крика и разочарования. Я чувствую боль, но теперь не ощущаю Его.
Опоздав на десять минут, с двумя коктейлями и использованным презервативом в кармане, возвращаюсь к Ленке.
Я ненавижу ее.
Ненавижу себя.
Задница горит. Ненавижу этого похотливого придурка.
И чертова фотографа.
Его я тоже ненавижу.
Возможно, Бог хочет, чтобы мы встречали не тех людей до того, как мы встретим того единственного человека.
Чтобы, когда это случится, мы были благодарны.
(Г. Маркес)
Подхожу к ней с двумя бокалами, сажусь с самодовольной улыбкой, чуть корчась от боли.
Она смотрит на часы.
- Очередь у бармена, - развожу руками.
Украдкой показываю завязанный кондом. Она снимает болеро, демонстрируя засос на плече.
- Откуда мне знать, что это его след.
- Ну, прости, я не столь изобретательна, как ты... На сперме, кстати, тоже не написано, чья она.
- Ничья? - предлагаю.
- Да щас! Мы спорили на желание!
Да, спор на желание у нас святое. Минутные прения сторон заканчиваются новым пари:
- Значит, кто удержит? И сколько времени?
- Месяц, не больше.
Разбиваемся по новой. Ох, ну, я и дебил, но пойму это позже.
В понедельник заявляюсь в офис с опозданием — всю ночь не спал, вычитывая эротические бредни Адденс. Заканчивая работу в пять утра, не могу удержаться от комментария на русском:
Благо, Цваргеншайн не поймет, а моя жажда справедливости будет удовлетворена.
Ленка хватает меня у самого входа редакции под локоть и тащит в конференц-зал. На мои возмущения отвечает лишь:
- Сам увидишь, это просто нечто!
В кресле — на месте нашего главного — по-хозяйски развалился давешний объект!
Ленка сажает меня рядом с собой. От шока я в состоянии только повиноваться, выпав напрочь из сути планерки.
- Ну, все в сборе? - подал голос наш бывший теперь шеф, - рад представить вам нового главного редактора: Юрген Орд, - он указывает на мужчину в кресле и безутешно выдавливает из себя подобие улыбки.
Множество чувств толпятся во мне, наступают друг другу на пятки и дико орут. Тут и жалость к бывшему главреду, и удивление таким неожиданным перестановкам. И негодование — этот Орд даже не глядит в мою сторону, конечно, мы и имени друг друга не спросили в тот вечер, но то, что после такого форменного бессмазочного насилия над моим телом, он за одни сутки забыл «солнечного, восхитительного, тонкого» меня, верится с трудом.
После совещания чуть задерживаюсь в дверях, чтобы выйти ровно перед ним. Он равнодушно скользит взглядом по стенам, мне, проему двери... Обидно.
Ленка с редактором резко замолкают, когда я появляюсь в дверях нашего кабинета. Она прикладывает два пальца к губам, сложенных трубочкой: «Пойдем, покурим».
- Ну, что делать будем? - спрашивает она, как только мы входим в курилку.
- В смысле?
- Рыжий, твое ментальное тело снова отсутствовало на собрании? Цваргенштайна, как и главного, снимают, а нашу должность сокращают вообще! Мозг при виде Орда отшибло?
Стены начинают плясать перед глазами. До меня тут же все доходит. Один будет повышен, а второй отправится домой.
Мне нельзя обратно. Катастрофически нельзя!
- Рыжий, я не могу вернуться в Россию. Ты понимаешь.
- Понимаю. И я Лен. Я тоже не могу.
Затягиваюсь последний раз, кидаю в пепельницу сигарету и ухожу.
Я понимаю и то, что она развернет войну против меня. Способ мы уже выбрали ранее: через постель главного редактора. Срок моей жизни резко сократился до одного месяца. Против Ленки у меня никогда не было шансов.
Сдаю готовую вычитку Цваргенштайну. Такой глупой теперь кажется та приписка. Мне даже стыдно. Она недовольно сопит в конце распечатки Адденс, как издевательство над смертельно больным в лице моего редактора.
Странно отдавать работу, которая будет выпущена уже после его отставки, и, возможно, моей тоже. Мы глядим друг на друга чуть с претензией на старые отношения и новым смешанным чувством, как два буржуя, которые уже слышат близкое эхо революции. Помню мультик, где герои несмело летают и поют грустную песенку. Мы вот также подвешены в пустоте, нам только не хватает грустной странной мелодии. Я вижу, как его ладони оставляют мокрые следы на тонкой бумаге, и думаю над словами песни.
Уже дома, в общаге, пытаюсь осознать всю шаткость положения, доводя себя до состояния близкого к панической астме. От звука пришедшего смс подпрыгиваю на месте:
«Думаю, наши желания совпадают относительно друг друга?»
Я, наконец, истерически разражаюсь смехом, Ленка дала выход этому глухому ступору.
И мне страшно признаться самому себе, что меня ждет, если я вернусь к родителям, если я вообще после столь головокружительного полета хлобыстнусь о землю, на которой давно, с армейскими ремнями в руках, ждут меня одиночество и позор.
Редактирование: Mikomijade.
Название: Het probleem van gezellig.
Размер: 2,5 авторских листа.
Рейтинг: ограниченный (предупреждение: отношения м/м, изнасилование).
Жанр: рассказ.
От автора: главный герой писан с реально существующего человека, за что ему большое спасибо; да, Ярослав(а). Также спасибо BBincLTD за вдохновение.
читать рассказ
И день за днем сигареты и кофе.
Мы не умрем никогда, обещания - мой профиль.
Я устал, открывая чужие конверты.
Сигареты и кофе. Кофе и сигареты.
(«Сегодня ночью» - «Сигареты и кофе»)
Я часто заканчиваю действия или слова комментариями: «сказал он» или «она затянулась и вскинула бровь», часто отслеживаю чужую жизнь, желая собрать ее полные пригоршни и выплеснуть на бумагу. И свой рассказ я бы начал со слов: «Она всегда ходила так, словно шла по подиуму на высоких каблуках, не виляя кокетливо задницей, а твердо чеканя шаг». Я не писатель, но человек, глубоко и серьезно погрязший в книгах, поймет меня. Я — безнадежный чтец. И чужие истории уже давно стали моими воспоминаниями и жизнью.
Она всегда ходила так, словно шла по подиуму на высоких каблуках, не виляя кокетливо задницей, а твердо чеканя шаг. Мужчины нашего офиса видели в этом что-то сексуальное. Благо, я был другим и давно выбрал собственный кодекс чести, что стало моим наказанием и наградой одновременно.
Что нас связывало? Она сама ко мне прицепилась с первого сентября первого курса. Я невольно и самоотверженно ввязался в эти гонки, идя с ней нос в нос, но оставаясь на другом берегу жизни. Она была популярна, красива, умна; не стеснялась громко смеяться и открыто флиртовать с практикантами. Моей же единственной выходкой за все годы обучения так и остался невинный поцелуй с однокурсником в кабинке туалета. Мы не общались: чаще она меня не замечала, а я делал вид, что меня и не существует вовсе, но за вечное соперничество мы схлопотали-таки ярлык «заклятые друзья». Я смаковал его смысл с сигаретным дымом в умывалке нашей студенческой общаги и смотрел на нее — странную, чужую, жестокую в своей привязанности ко мне.
Наша подпольная борьба вылилась в подачу заявок на конкурс в русскую редакцию в Нидерландах. Она ненавидела все, что могло ее связывать с провинциальным прошлым. Мне же было необходимо вырваться – в России я боялся думать, мечтать. Да что там — дышал через раз. Общесемейная ненависть и безнадежность сдавливали грудную клетку похлеще чувства первой тайной влюбленности.
Помню, в то утро, когда пришел вызов на работу, я чистил зубы в общей умывалке, глядя на рассвет в недокрашенных окнах, и думал: «зарево подбило подол неба порочным карминным цветом».
Неожиданно она выбежала на лестницу нашей общаги, выдернула из ушей «капли», в которых орало:
«Кровь или слезы – все как обычно,
Будем сжигать мосты!
Честно сказать, мне безразлично,
Чем захлебнешься ты...»
[прим.: «Канцлер Ги» - «Кровь или слезы»]
Будем сжигать мосты!
Честно сказать, мне безразлично,
Чем захлебнешься ты...»
[прим.: «Канцлер Ги» - «Кровь или слезы»]
И выкрикнула: «На хрен все!!! Я еду!». Та песня и ее крик до сих пор звенят у меня в ушах. Словно это я должен был захлебнуться ее успехом и неотразимостью. Она тоже ехала в заветную страну тюльпанов и свободы.
Весь курс провожал ее.
Я же купил матери ее любимые лилии. Подошел к дому, из которого был выгнан отцом еще при поступлении в университет, поднялся на родной третий этаж. Ладони потели, а я не знал, что сказать, когда мне откроют дверь. Потому положил на коврик букет, коротко нажал на звонок и пулей вылетел на улицу.
Я спешил на самолет к тому самому «светлому будущему» без обреченного прошлого.
***
Сижу в кафе-шопе, вспоминая бредовую юность, и жду Ее. Два часа душного летнего дня, "Письма любви" Мультатули [прим.: псевдоним нидерландского писателя Деккера Эдуарда Дауэса (1820—1887)], «Black Devil» и миловидный бармен у стойки. Люблю кафе-шопы. Люблю бывать в них именно днем, когда в просторных залах царит солнечная тишина и причастность к лишь мне понятному волшебству. Бармен улыбается мне, ставя перед раскрытой книгой микроскопическую чашку черного кофе. И что мне улыбаться? Я страшила, каких поискать: рыжий, лохматый, тощий — 182 см чистого сухостоя. Если быть совсем уж честным, самое привлекательное во мне — это отличное знание русского языка, но вряд ли кто оценит эту мою лучшую черту в стране, говорящей на Nederlandse [прим.: нидерландский язык (голл.)].
В который раз несмело улыбаюсь ему в ответ. Смотрю на часы. Ленка опаздывает, а с этим барменом мы уже полчаса в гляделки играем, надо уже действовать, пока он не решил, что я недоразвитый имбецил. Встаю и направлюсь за ним в подсобку.
К нашему возвращению она уже сидит за моим столиком, листая мою книгу и куря мои сигареты. Нервно стучит носком босоножки по каменному полу.
- Так и знала, что спешить не стоит, - мерит меня недовольным взглядом.
Я закуриваю и забираю книгу из ее рук:
- Ну, давай, не томи, что за тюльпановый принц? - изливаю на нее жажду новых сплетен и все свое посткоитальное обаяние.
И снова эта игра, которая длится уже лет десять: она подцепила какого-то бизнесмена – раз; он был богат, красив, "с ч/ю и без в/п" – два; с утра этот принц принес ей кофе в постель и подбросил до нашего места встречи - это три. У меня - миловидный бармен в подсобке. Три-один в ее пользу.
- .... женатик, - констатирует она. - Думаю, без продолжения. А у тебя как, Рыжий?
Она смотрит на меня своими круглыми синими глазищами. Вижу в них свое отражение и теряюсь. В ее зрачках смешной, почти бессмысленный Рыжий неопределенно пожимает плечами:
- Работаю. Этот Цваргенштайн, мать его, скинул мне «Erotische Herinneringen» [прим.: Эротические воспоминания (голл.)] некой мадам Адденс, - тыкаю пальцем в толстую распечатку листов А4.
Ленка сочувственно кивает и снова закуривает. Уже свои.
- Я тебе говорила: иди переводчиком. А ты в редактуру сунулся. Богема! Цваргенштайн — козел тот еще.
То, что наш редактор козел, она мне напоминает через день. Мы оба крепко зажаты между желанием зацепится покрепче в этой стране и его толстой задницей. Она, как и я, — его помощник.
А «богема»... куда ж без нее? Правда, в русском обществе, даже богемном, есть свой островок пуританства, на который мне удалось попасть. Переехав в Голландию, я осознал в полной мере, что значит жить в национальной общине: разговоры на общественной кухне о высокой политике, бравые речи, глубокопатриотичный маразм и грязь в прокуренных коридорах. В светлых, голландских коридорах русский мат и русский запах. И вот в этом маленьком славном мирке есть «не такой», семейный уродец, фрик. Здесь мне было бы уместно поклониться и, взмахнув шляпой, изречь: «Ваш покорный слуга — Ярослав Киров».
Если ты споришь с идиотом, то, вероятно, тоже самое делает и он.
(М. Жванецкий)
- Эй!
Ленка щелкает пальцами у меня перед носом, видимо уже не первый раз:
- Так пойдем?
Я выныриваю из себя, возвращаясь в ее реальность.
- На дефиле в «Fashion-Peshin».
- Лен, мне работать надо. Ты и так у меня полдня украла.
Она заглядывает мне в глаза, дует губки, вдруг смотрит стервозно и с вызовом, успокаивается и начинает уговаривать. Ни одна маска на этом прекрасном лице не является настоящим отражением ее мыслей. Эта игра забавляет нас обоих. И мы оба понимаем, что ломаюсь я лишь «для виду». Ленка всегда добивается цели, даже такой мелкой. Наконец она произносит волшебное: «Вечер за мой счет», и я соглашаюсь.
Почти полночь. В перерыве между дефиле сидим в баре выставочного комплекса. Уютные сумерки стильного зала, витринные окна... Вот любят голландцы эти огромные, начисто выдраенные окна. Скрывать им нечего — аборигены совершенно лишены комплексов. А мне так часто хочется спрятаться. Должно быть, развивается фобия голландского иммигранта, не удивительно после стольких лет жизни в стране, познавшей gezellig.
Gezellig — это особый вид голландской нирваны. Это не «уют», как переводят в словарях, это сознание, знаменитая терпимость... Знаете ли, в каждой стране есть что-то особенное, непереводимое. В России — конечно же! — это мат. А в Голландии — это gezellig. Ты смотришь на улицу под проливным дождем, потягивая крепкий кофе в любимом кафе — это gezellig, пьешь пиво в баре, а в его рекламе пишут, что оно «гарантированное gezellig». В нем раскрывается смысл сознания и образа жизни всех голландцев: они все живут в согласии с gezellig, и потому абсолютно терпимы к геям, наркоте и проституткам. И вот парень напротив с модельной внешностью очень gezellig. Пытаюсь понять в его глазах, насколько мои шансы реальны.
- Он мой.
- Что? - я поворачиваюсь к Ленке, отвлекаясь от пожирания объекта глазами. - С чего это ты взяла?
- А ты сомневаешься? - затягивается, щуря глаза.
Я не сомневаюсь, что она привлекательнее, но и хлобыстнуться фэйсом об тейбл не хочу. Вызывающе смеюсь, запрокинув голову.
Ленка тут же взъедается, обзывает меня сучкой и, понимая, что я не всерьез, предлагает:
- Хочешь поспорить?
Мне это ее предложение кажется чуть наигранным, словно ждала повода. Ну, да, у нас все отношения сводятся к поиску таких вот поводов, потому я сразу выпаливаю:
- А давай!
- Хорошо! - она наклоняется, чтобы соседи за барной стойкой не могли нас услышать. Хоть в этом и нет необходимости – между собой мы говорим на русском, - выбираем мужика. Времени час.
Разбиваемся на желание.
Изучаю контингент.
И — ох-ты-боже-мой! — вижу его. Не просто его, а Его. Темные волосы, плавные сильные движения, взгляд глубокий, внимательный, он красив так, что внутри волна поднимается. Он улыбается — я перестаю дышать. Он улыбается девушке, сидящей напротив. Она недвусмысленно смотрит на него сквозь стекло бокала.
Черт, аж в груди тесно становится от ненависти ко всему женскому полу. Показываю на него Ленке. Она оглядывается на секунду и выносит вердикт:
- Это Кай Майерс. Фотограф.
- И что из того?
Не вижу никаких препятствий ни в его имени, ни в профессии.
- Слишком легко, - снисходительно поясняет она, - … вот он!
Ленка соблазнительно облизывает соломинку коктейля и показывает на немолодого мужчину со спутницей бальзаковского возраста.
Объекту претит внимание дамы, его взгляд лениво ползает по лицам и фигурам моделей, он иногда тяжело — и, я уверен, шумно — вздыхает. Мужчине лет сорок пять, ухоженный вид и строгий взгляд.
- И что из того? - повторяюсь, поворачиваясь обратно к Ленке, - чем он лучше?
- Он немолод, наверняка, женат. Такие держаться за свое спокойствие и не ищут приключений.
- Я тогда вообще в пролете.
Собираюсь отказаться от спора, но еще раз кидаю взгляд на этого мужчину. Наши глаза встречаются, и я понимаю, что буду его.
- Ок! - тут же изменяю показания, не отрываясь от изучения нового объекта.
Становится интересно.
Уславливаемся с Ленкой на доказательства и разделяемся. Я сразу теряю ее из виду. Последний раз ищу глазами своего фотографа, но не нахожу.
Если умный человек делает глупость, то уж во всяком случае не малую.
(И. В. фон Гете)
Полчаса уходят на поиски того мужчины. Неужели Ленка его так быстро обработала? Возвращаюсь понурый к барной стойке, а наш клиент заказывает себе виски! Стакан один — это радует.
Пять минут на милые игры в гляделки, еще пять на то, что он сам подходит ко мне и угощает «Белым русским». Наконец мы, как дезертиры, выныриваем через черный ход. Он начинает меня лапать прямо у двери, прижав к кирпичной стене. В сумраке зарождающихся белых ночей наши тела слабо освещены одинокой лампочкой у входа.
У него властные руки, подчиняюсь. Он шепчет мне, какой я тонкий, манящий, какой восхитительно солнечный и прочую дурь... Пока пытаюсь сосредоточиться на часах — времени осталось десять минут — он уже задирает мне майку, облизывает меня, спускаясь ниже.
- Мм....
Становится хорошо. Забываю о времени, когда его рот обхватывает мой член. От удовольствия запрокидываю голову, закрываю глаза, расслабляясь.
Вдруг тихий щелчок, такой, что я скорее чувствую его кожей, нежели слухом. Резко вскидываюсь. В тени узкого переулка легкий отблеск линзы объектива. Человек опускает фотоаппарат, и я выпадаю из реальности — на меня смотрит тот самый фотограф. Не таясь и не мешая нам. Смотрит так, что я, кажется, впервые в жизни хочу кого-то убить. И – странно – от этой злости, от его внимательного взгляда, я не выдерживаю, начинаю доходить. Именно от взгляда: что делает со мной мужчина, я практически не чувствую.
Сдаюсь. Закрываю глаза и кончаю.
Объект ругается, отплевываясь, встает на ноги, загораживая фотографа. Резко разворачивает меня к стене, сдирает рывком джинсы и вставляет до упора. Не удерживаюсь от болезненного крика и разочарования. Я чувствую боль, но теперь не ощущаю Его.
Опоздав на десять минут, с двумя коктейлями и использованным презервативом в кармане, возвращаюсь к Ленке.
Я ненавижу ее.
Ненавижу себя.
Задница горит. Ненавижу этого похотливого придурка.
И чертова фотографа.
Его я тоже ненавижу.
Возможно, Бог хочет, чтобы мы встречали не тех людей до того, как мы встретим того единственного человека.
Чтобы, когда это случится, мы были благодарны.
(Г. Маркес)
Подхожу к ней с двумя бокалами, сажусь с самодовольной улыбкой, чуть корчась от боли.
Она смотрит на часы.
- Очередь у бармена, - развожу руками.
Украдкой показываю завязанный кондом. Она снимает болеро, демонстрируя засос на плече.
- Откуда мне знать, что это его след.
- Ну, прости, я не столь изобретательна, как ты... На сперме, кстати, тоже не написано, чья она.
- Ничья? - предлагаю.
- Да щас! Мы спорили на желание!
Да, спор на желание у нас святое. Минутные прения сторон заканчиваются новым пари:
- Значит, кто удержит? И сколько времени?
- Месяц, не больше.
Разбиваемся по новой. Ох, ну, я и дебил, но пойму это позже.
В понедельник заявляюсь в офис с опозданием — всю ночь не спал, вычитывая эротические бредни Адденс. Заканчивая работу в пять утра, не могу удержаться от комментария на русском:
«Вы написали форменную чушь,
Всё это недостойно человека,
Езжайте, негодяй, в деревню, в глушь,
И там живите до скончанья века... »
Всё это недостойно человека,
Езжайте, негодяй, в деревню, в глушь,
И там живите до скончанья века... »
Благо, Цваргеншайн не поймет, а моя жажда справедливости будет удовлетворена.
Ленка хватает меня у самого входа редакции под локоть и тащит в конференц-зал. На мои возмущения отвечает лишь:
- Сам увидишь, это просто нечто!
В кресле — на месте нашего главного — по-хозяйски развалился давешний объект!
Ленка сажает меня рядом с собой. От шока я в состоянии только повиноваться, выпав напрочь из сути планерки.
- Ну, все в сборе? - подал голос наш бывший теперь шеф, - рад представить вам нового главного редактора: Юрген Орд, - он указывает на мужчину в кресле и безутешно выдавливает из себя подобие улыбки.
Множество чувств толпятся во мне, наступают друг другу на пятки и дико орут. Тут и жалость к бывшему главреду, и удивление таким неожиданным перестановкам. И негодование — этот Орд даже не глядит в мою сторону, конечно, мы и имени друг друга не спросили в тот вечер, но то, что после такого форменного бессмазочного насилия над моим телом, он за одни сутки забыл «солнечного, восхитительного, тонкого» меня, верится с трудом.
После совещания чуть задерживаюсь в дверях, чтобы выйти ровно перед ним. Он равнодушно скользит взглядом по стенам, мне, проему двери... Обидно.
Ленка с редактором резко замолкают, когда я появляюсь в дверях нашего кабинета. Она прикладывает два пальца к губам, сложенных трубочкой: «Пойдем, покурим».
- Ну, что делать будем? - спрашивает она, как только мы входим в курилку.
- В смысле?
- Рыжий, твое ментальное тело снова отсутствовало на собрании? Цваргенштайна, как и главного, снимают, а нашу должность сокращают вообще! Мозг при виде Орда отшибло?
Стены начинают плясать перед глазами. До меня тут же все доходит. Один будет повышен, а второй отправится домой.
Мне нельзя обратно. Катастрофически нельзя!
- Рыжий, я не могу вернуться в Россию. Ты понимаешь.
- Понимаю. И я Лен. Я тоже не могу.
Затягиваюсь последний раз, кидаю в пепельницу сигарету и ухожу.
Я понимаю и то, что она развернет войну против меня. Способ мы уже выбрали ранее: через постель главного редактора. Срок моей жизни резко сократился до одного месяца. Против Ленки у меня никогда не было шансов.
Сдаю готовую вычитку Цваргенштайну. Такой глупой теперь кажется та приписка. Мне даже стыдно. Она недовольно сопит в конце распечатки Адденс, как издевательство над смертельно больным в лице моего редактора.
Странно отдавать работу, которая будет выпущена уже после его отставки, и, возможно, моей тоже. Мы глядим друг на друга чуть с претензией на старые отношения и новым смешанным чувством, как два буржуя, которые уже слышат близкое эхо революции. Помню мультик, где герои несмело летают и поют грустную песенку. Мы вот также подвешены в пустоте, нам только не хватает грустной странной мелодии. Я вижу, как его ладони оставляют мокрые следы на тонкой бумаге, и думаю над словами песни.
Уже дома, в общаге, пытаюсь осознать всю шаткость положения, доводя себя до состояния близкого к панической астме. От звука пришедшего смс подпрыгиваю на месте:
«Думаю, наши желания совпадают относительно друг друга?»
Я, наконец, истерически разражаюсь смехом, Ленка дала выход этому глухому ступору.
И мне страшно признаться самому себе, что меня ждет, если я вернусь к родителям, если я вообще после столь головокружительного полета хлобыстнусь о землю, на которой давно, с армейскими ремнями в руках, ждут меня одиночество и позор.
@темы: В процессе, Яой, NC-17