Автор: Yueda, бета: Loreanna_dark
Данные: Ориджинал, NC-17, мини, закончен
Жанры: Слэш (яой), романтика, психология, повседневность, POV
Предупреждения: Инцест («юридический», не кровный), джапанреал
Саммари: Жизнь, как погода на море, постоянна в своей изменчивости. Взлёты и падения, штили и штормы. Здесь очень важно найти попутчика и, если встретил, нашёл его — того самого, единственного, — не отпускать. Как не отпускают друг друга море и ветер, танцуя бурю.
Размещение: С указанием моего авторства и ссылкой.
Море и ветер танцуют бурю
Море шипит у самых ног, шуршит, ворочая мелкие камешки. Ещё тёплое, но уже неприветливое осеннее море.
Я стою один. Чуть дальше есть нормальный пляж, пригодный для отдыха, туда-то и ходят купаться местные жители. Сюда же редко кто заглядывает даже в самый разгар лета. Здесь слишком неуютно. Узкая полоса берега, усыпанная мелким каменным крошевом, а дальше крутой откос вздымается вверх над морем примерно на три дзё*. Но я всегда любил это место, оно завораживало, пробуждало ото сна фантазию. В детстве каждый раз, как приезжал к бабушке в гости, первым делом бежал сюда: пробегал можжевеловую рощу, спускался по опасной тропинке и оказывался здесь — в своём особом мире. Море, небо да камни — вот и всё, но для меня это была бесконечность. Именно здесь я придумывал свои истории и именно здесь, сидя на валуне, написал первый рассказ. Это место давало мне силы, новые идеи, новые смыслы. Здесь, именно здесь пять лет назад я восстанавливал себя по кусочкам, здесь же успокаивался, смирялся с неизбежным. Я возвращался сюда бесчисленное количество раз и только два последних года не появлялся.
Да, два года...
читать дальшеНоском начищенного ботинка подковыриваю ближайший камешек и пинаю. Он летит и с коротким плюхом тонет в воде. Волны облизывают ботинки. Спокойные, тихие волны. И небо над головой ясное, и ветра нет, но меня не обманешь. Я вижу, знаю: там, за линией горизонта, собираются тучи, они несут с собой грозу, быть может, последнюю в этом году. А тишина, что царит вокруг, не тишина — затишье. То самое затишье, которое обрывается слепящей молнией и шквальным ветром.
Буря. Она идёт. У неё нет цели достичь берега, она просто идёт по морю. А я слушаю его — море. Слушаю его голос, мягкий и глубокий, ловлю смену интонаций, прислушиваюсь к далёкому, едва ощутимому низкому рокоту. Настраиваюсь на его ритм, подстраиваюсь под него, вхожу в резонанс и чувствую, что моё собственное внутреннее море начинает оживать. Медленно, тяжело, болезненно, будто бы отходит от глубокого наркоза. Но тем не менее оживает.
Моё море...
Когда я стал сравнивать себя с ним? В каком возрасте понял, что моя фантазия, моё творческое «я», моё творящее начало подобно этой стихии? Оно текуче, подвижно и постоянно, но также отзывчиво к изменениям внешнего мира. Эмоциональные встряски, победы, провалы, радостные события и горе — всё это штормовыми ветрами будоражило, вздымало волны. Даже вскользь оброненная случайная фраза или мимолётная картина могли пройтись по моему морю лёгким бризом, рождая мысли, идеи, образы, сцены, которые после обязательно находили воплощение в рассказах, повестях и романах. Но и в полный штиль море жило, глубинные течения не давали ему застыть на месте, бурлили волшебством созидания. И окружающие люди всегда поддерживали меня. Сначала родители, которые не мешали писать, не ругали за такое увлечение, а стали первыми слушателями, читателями. А после — Мива. Моя звёздочка, муза, мой вечный ветер, самый близкий и надёжный друг. Моя первая жена. Вместе мы прожили девять лет, и это время было волшебным. Если бы не она, то мир так бы и не узнал имя Мидзуно Наои.
Я встретил её жарким весенним днём в душной библиотеке Киотского университета: улыбчивая, спокойная, рассудительная, она очаровала меня с первых минут знакомства. И с тех пор всегда была рядом. Это именно она, сильная и пробивная, поддерживала, вселяла уверенность в скромного и застенчивого паренька, убеждая отнести рукопись в издательство. И только благодаря её настойчивости одиннадцать лет назад вышла моя первая книга. Это она, эмоциональная и отзывчивая, больше всех переживала и радовалась, когда я стал лауреатом премии Акутагавы**. Это она, добрая и терпеливая, плакала, когда я делал ей предложение. Она не вторгалась в мой мир, не заполняла его, не пыталась разделить на двоих. Нет. Мива просто любила мой мир, моё море. Она стала ветром для меня. Вечно реющим над волнами ветром. Она придавала мне силы, и я просто не мог не творить, не мог не писать. Мой талант раскрылся, я стал известен, книги расходились миллионными тиражами, их переводили на другие языки, аудиокниги, которые сам же вначале записывал и выкладывал в интернет, пользовались бешеной популярностью. Многие спрашивали, в чём секрет моей работоспособности, таланта, стойкости, что даже от неудач не ломаюсь. А у меня не было никакого секрета. Мива и море — вот и всё. А ещё любовь к работе.
Но пять лет назад я проклинал свой дар, ненавидя себя за неубиваемую тягу писать.
Тогда у Мивы обнаружили рак. Четвёртая стадия. Необратимо, неоперабельно. Она угасала, медленно таяла. Всё то время, когда Мива была в сознании, я сидел возле неё, ухаживал, а когда засыпала, писал. Как одержимый, как сумасшедший. Меня разрывало, выворачивало наизнанку от горя, море гнал ураган, руки дрожали, глаза застилали слёзы, но я не мог остановиться — я писал! Выплёскивал всю боль, всю злость, всю любовь, что жила внутри, я кричал этим текстом. А потом читал Миве. Она просила, чтобы я ей читал. Так и умерла, слушая мой голос.
Я назвал книгу «За пределами грозы» и честно думал, что она станет последней, что никогда больше не смогу писать, что умер вместе с Мивой, что море исчерпалось до дна. Мне было плевать на всё: я запустил себя, оставил работу в университете, оборвал связи, уехал сюда, к морю, часами сидел, глядя на него, а ночами... ночами писал. Нет, я не мог изменить себя, внутреннее море жило, билось во мне, хлестало волнами, изливаясь на бумажные страницы и экран монитора горечью, отчаянием и невыносимой печалью. Иногда сюда приезжали друзья и люди из издательства, я о чём-то разговаривал с ними, заполнял какие-то бумаги. И когда через год узнал, что стал лауреатом премии Номы***, то был шокирован, но никакой радости не испытал.
А ещё через год ко мне обратились с предложением экранизировать «За пределами грозы». Я не возражал. Я уже пришёл в себя, боль хоть и осталась, но притупила зубы, я даже вернулся в университет и вновь преподавал. Поэтому когда меня попросили озвучить закадровый голос, я согласился. Согласился ради своих читателей, что полюбили мой голос ещё с тех древних аудиозаписей.
И вот с этого момента начался очередной виток моей жизни.
Я стал чаще бывать в студии и там познакомился с Сано Рико. Яркая, подвижная, энергичная и очень талантливая, она играла одну из второстепенных ролей в фильме. Я чем-то привлёк её, и мы начали общаться. Мы подолгу разговаривали, гуляли вместе после съёмок, она казалась интересным собеседником, увлекалась японской и зарубежной литературой, очень хорошо разбиралась в современном кинематографе, вела блог, посвящённый кино. Я, затворник, никогда прежде близко не общался с подобными людьми, всегда держался от них в стороне, и тогда... тогда Рико полностью захватила моё внимание, всего меня. Я и не заметил, как сделал ей предложение. Думал, что с этого начнётся новая жизнь, что обрету счастье и море вновь окрасится светлыми тонами радости.
Но ошибся.
С момента нашей женитьбы и по сей день я не написал ни слова. Два года море молчит. Два года мой мир был заполнен Рико до краёв. Она таскала меня повсюду: путешествия по свету, вечеринки, творческие встречи с фанатами, конференции, бесконечные званые обеды кинозвёзд... В этой круговерти яркой мишуры я растерял себя. Моё море… Нет. Всё это время оно всё ещё было со мной, но его будто бы налили в аквариум и выставили напоказ: ни дуновения ветерка, ни глубинных течений — ничего.
Как странно, что я осознал это только сейчас.
Сорок девять дней прошло с гибели Рико в автокатастрофе, несколько часов назад я опускал урну с её прахом в могилу. И вот стою здесь. Стою и чудовищным образом не ощущаю ни горечи, ни боли утраты — ничего такого.
Зато чувствую, как дышит моё море. Дышит, разгоняет воды течениями, пробуждает волны и всё прибывает, заполняя меня до краёв. А стекло аквариума дрожит, вибрирует, идёт мелкими трещинами под натиском воды и наконец лопается!..
Море. Живое вечернее море. Где-то там, за горизонтом, гроза. Вдыхаю её запах полной грудью. Я бы мог так простоять ещё несколько часов, просто слушая, любуясь, наслаждаясь. Но ночь не ждёт, неумолимо гонит прозрачный вечер прочь. Чуть-чуть замешкаешься — и окажешься в непроницаемой темноте.
Я разворачиваюсь и быстрым шагом иду к тропинке, карабкаюсь наверх, цепляясь за редкие кусты. Каким-то чудом без остановок умудряюсь взобраться на откос и только здесь позволяю себе перевести дух. Долго стою, уперев руки в колени. Всё-таки давно уже не мальчик, мне почти сороковник, годы берут своё. Выпрямляюсь и замечаю свет фонарика. Он приближается.
Это Кадзэки вышел меня искать. Больше некому.
Иду навстречу, машу рукой.
— Вас долго не было, и я забеспокоился, — серьёзно говорит он, когда подхожу к нему. — Боялся, что вы можете споткнуться в темноте.
— Всё в порядке, я тут каждый камешек знаю, — киваю я. — И давай уже на «ты». Всё же мы родственники.
Он сменил строгий траурный костюм на пижонскую куртку и джинсы. Так ему гораздо лучше, и красные пряди в волосах теперь не кажутся вульгарными. Он всегда был таким. Впрочем, я совсем не знаю его.
Кадзэки — сын Рико от первого брака, а теперь и мой сын****. Ему уже скоро исполнится двадцать пять, он закончил тот же факультет, что и я когда-то, и недавно устроился переводчиком в какую-то фирму. Я познакомился с ним уже после свадьбы и за все эти два года видел от силы раза четыре. Несмотря на свою яркую, претенциозную внешность, парень был молчалив и угрюм, всё время скрывал глаза под отросшей чёлкой, да и энергетикой от него веяло какой-то особой, напряжённой. С матерью он не ладил, да и я, кажется, никогда ему не нравился. Хотя и не понимал почему. Я не давал повода для неприязни, всегда был дружелюбен, но Кадзэки не общался ни со мной, ни с Рико. И вот сегодня после поминок, когда я решил уехать сюда, к своему морю, Кадзэки неожиданно попросил поехать. Я удивился и даже обрадовался. Всё же мы какая-никакая, а семья.
В молчании доходим до дома. Но это молчание, вразрез всем тем редким встречам, не давит, не угнетает, хотя Кадзэки по-прежнему напряжён. Он напоминает скрученный в комок ветер, бушует, рвётся наружу, но не может разорвать путы. Хотя возможно, это просыпающаяся ото сна фантазия рисует непонятные образы, накручивая почём зря.
Скидываю ботинки и пиджак, прохожу в гостиную. Здесь тепло, Кадзэки включил обогреватели.
— Будешь пить? — оборачиваюсь я.
Кадзэки кивает.
Достаю из бара бутылку вина, не глядя разливаю по бокалам. Пьём. Сижу на диване, и взгляд невольно притягивается к выделяющейся на фоне окна фигуре Кадзэки. Плечистый, ладно сложенный, красивый, он мог бы стать актёром. Не может быть, что у человека с такой энергетикой не получилось бы играть. Да ведь в нём просто бушуют страсти. Я же их почти чувствую.
Или всё же воображение?
— Значит, в этом доме был написан роман «За пределами грозы»?
Голос Кадзэки выдирает из размышлений.
— Да. И «За пределами грозы», и многие другие, — киваю и запоздало соображаю, что он всё-таки читал. На всякий случай уточняю: — Так ты читал?
— Конечно. Я читал все ваши книги... — Кадзэки запинается и поправляется: — Твои книги. Я перечитывал их на сотню раз. Ими невозможно насытиться, хочется ещё и ещё. Язык, образы, миры... В них просто тонешь. Тонешь по собственной воле.
Кадзэки говорит жарко и страстно, пульсирующие волны так прямо и исходят от него. И я практически ощущаю ветер на своей коже.
Но если он так влюблён в мои книги, почему отказывался общаться со мной? Или же я разочаровал его как человек, как личность?
Что ж, такое вполне возможно. Неприятно, конечно, осознавать, но с этим ничего не поделаешь.
— Рад, что те истории, которые я рассказываю, нравятся тебе, — грустно улыбаюсь я. — И надеюсь, что когда-нибудь мы сможем сесть и поговорить хотя бы как хорошие знакомые. О том, что ты назовёшь меня отцом, даже не мечтаю.
— Я никогда не смогу назвать тебя отцом.
Голос Кадзэки звучит глухо, а взгляд прожигает меня.
Усмехаюсь. Такого ответа и ожидал.
— Понимаю, — снова киваю я.
— Нет, не понимаешь!
Кадзэки залпом допивает вино и резко подходит к дивану, склоняется надо мной. Смотрит. В глазах мечется шальной ветер, бушует, рвётся наружу. Если вырвется — снесёт непреодолимым напором. Кажется, ещё никто никогда так на меня не смотрел. Так вызывающе, так откровенно... и так страстно.
— Я никогда не смогу назвать тебя отцом, потому что люблю. Люблю как мужчину. Уже давно.
Любит?
Как мужчину?
Меня?
Смысл слов доходит постепенно, и так же постепенно приходит понимание.
Его отстранённость, молчаливость, угрюмость, нежелание общаться — всё это потому, что любит. Любит меня.
— Кадзэки... — пытаюсь подобрать слова, но они не идут на язык, разбегаются, как и мысли.
А Кадзэки хватает меня за руку, прижимает к своим губам, целует ладонь.
— Нет, не говори ничего. Просто прими. Прими меня. Прими, как море принимает ветер, рождая волны...
Эти слова действуют как заклинание, как ключ, открывающий запретные двери. Позволяю Кадзэки прикоснуться к себе, обнять, прижаться губами к щеке. И от его прикосновений по коже бегут мурашки, колючая, будоражащая рябь. А там, глубоко внутри, тяжёлые воды моря исходят волнами. Эти волны растут, вздымаются всё выше, набирают силу с каждой секундой, с каждым ударом сердца.
— Позволь утонуть в тебе...
Шёпот Кадзэки обжигает лицо, его горячие губы касаются моих, аккуратно, робко, боязливо, и я принимаю правила игры. Я принимаю его ветер.
Его поцелуй.
Почувствовав, что сопротивления не будет, Кадзэки увеличивает напор, проникает языком ко мне в рот. Прикрываю глаза и прислушиваюсь к себе, к своим ощущениям, пытаюсь найти разницу между поцелуем с мужчиной и с женщиной, пытаюсь уловить нотки отвращения, желания оттолкнуть, но не нахожу, не улавливаю. Я чувствую бархатную негу удовольствия, стыдное возбуждение, которое уже давно не испытывал, и желание получить больше. А ещё я чувствую, как дрожит море, как вздымаются его волны, как оно дышит. Дышит бурей.
И если бы даже захотел, то уже не смог бы остановиться.
Но я и не хочу останавливаться. Не желаю. Я желаю продолжения!
Не замечаю, как начинаю отвечать на поцелуй, ловлю ритм и постепенно перехватываю инициативу. Это похоже на танец, на странный, тягучий танец, в котором молодость и зрелость, пылкость и опыт спорят за первенство. Спорят со всей силой и нежностью, и никто не желает уступать.
Кадзэки первым разрывает поцелуй, облизывает припухшие губы, обводит меня безумным, разгоревшимся взглядом, улыбается и начинает расстёгивать мою рубашку, резко, порывисто, почти сдирает её с меня. А затем припадает к шее, зацеловывает плечи, грудь, спускается ниже. Когда соображаю, что он собрался делать, становится уже поздно.
— Нет, Кадзэ... ки! — пытаюсь его остановить. — Это грязно.
Но он лишь усмехается и стягивает с меня бельё.
— Я давно мечтал сделать это с вами, мастер Наоя.
Так же, как он целовал губы, с той же нежностью и страстью, Кадзэки касается члена, ласкает языком, облизывает, а когда обхватывает его губами, то начинает вытворять такое, о чём я и помыслить не мог. Ни одна женщина не делала мне такого минета. Ни одна женщина не доводила меня до состояния оргазма так быстро. Мне стыдно за самого себя, стыдно и дико приятно.
— Кадзэки, не надо... — еле слышно выдыхаю я.
И он слушается, останавливается, выпускает член, смотрит на меня взглядом довольного кота и, как кот, трётся о колено. А затем начинает раздеваться. Сдёргивает с себя футболку, обнажая рельефный торс, стягивает джинсы, бельё. Не успеваю опомниться, как Кадзэки уже запрыгивает на меня, трётся членом о член.
— Возьми меня, — шепчет Кадзэки. — Ты же хочешь этого. Хочешь! И я хочу. Так войди в меня...
— Кадзэ...
Начинаю говорить, пытаюсь отстраниться, но он закрывает мне рот поцелуем, глубоким, настойчивым и таким сладким, что не могу сопротивляться. Просто не хочу.
Кадзэки делает всё сам. Достаёт откуда-то лубрикант, смазывает себя, растягивает, а затем, хищно облизнувшись, сам насаживается на меня.
Такой узкий и горячий, что это сводит с ума. Я буквально вспыхиваю, обнимаю это стройное тело, толкаюсь в него, сильно, почти грубо. Кадзэки стонет, выгибается, двигает бёдрами, подстраивается под мой ритм. Нас обоих уносит на волнах блаженства, дикого, безудержного, сумасшедшего...
* * *
Здесь, на острове, зима вовсю празднует свой приход, хотя на Хонсю осень ещё танцует пёстрый карнавал и красные ладошки клёнов хлопают ей на ветру. Здесь же давно облетело всё убранство с деревьев, и они голыми ветками тянутся к небу. Не сегодня, так завтра выпадет снег. Но Наоя и в этом находит своё очарование. Он вообще может найти его в чём угодно.
Мы вместе уже два месяца. И на этих выходных решили не оставаться дома, а приехать сюда. Как семья.
О да, как семья.
Я улыбаюсь и отворачиваюсь от окна. Взгляд скользит по работающему обогревателю, разостланной кровати и останавливается на тумбочке, на которой лежит распухший от записей блокнот.
Наоя даже в спальню его притащил!
Впрочем, я рад этому. Безумно рад, что он снова начал писать. После двухгодичного простоя вновь поймал свой ветер.
И этим ветром стал я.
Мог ли я раньше представить, что всё обернётся именно так? Что выдающийся писатель-современник Мидзуно Наоя станет моим приёмным отцом? Что я стану ветром для его моря фантазии? И что мы станем любовниками?
Нет. Не мог.
Мне было одиннадцать лет, когда я прочитал его первую книгу. И влюбился в неё. Влюбился в мир, что Наоя рисовал словами, в героев, в мысли. Влюбился в фантазию этого человека, мне хотелось утонуть в ней с головой, захлебнуться, наполнить себя ею. И я, азартный мальчишка, взахлёб прочитал все его на тот момент вышедшие книги и с жадностью принялся ждать следующих.
Потом, когда он выпустил аудиокниги, которые озвучивал сам, я влюбился в его голос. В бархатный, мягкий голос, который укачивал на своих волнах, отправляя в миры волшебных историй. Слушая его, я ощущал какое-то странное волнение, граничащее с возбуждением. Образ мастера Мидзуно снился мне по ночам, я буквально бредил им. Даже поступил в Киотский университет на факультет Наои, чтобы иметь возможность видеть его, чтобы попасть на его лекции. И именно тогда я окончательно понял, что люблю.
Худое лицо, узкий нос, чуть застенчивая улыбка, задумчивый взгляд — всё это я видел и раньше на фотографиях. Но снимок не мог передать ту магию, то чудо, что жило в Наое. Чудо было настоящим, оно дышало, двигалось, бурлило. От него веяло солёной свежестью моря.
И тогда я впервые захотел стать ветром. Чтобы реять над этим морем, касаться его, обнимать, заигрывать, выбивать брызги, вздымать волны, танцевать вместе бурю.
Но на что я мог рассчитывать? Двадцатилетний юнец, один из многих для него. Просто читатель, просто студент. Просто чужой человек.
И всё же надеялся, уповал на удачу, строил планы, как сблизиться, как попасть в круг его внимания, как прикоснуться к солоноватой прохладе. Но ничего сделать не успел — Наоя бросил преподавание, посвятив себя больной жене.
Вскоре она умерла, а Наоя заперся, закрылся от мира, и полгода о нём ничего не было слышно.
А потом Японию потрясла его книга — «За пределами грозы». Знаковая. Культовая. Страшная. Квинтэссенция боли, впечатанный в листы крик, вывернутые нутром наружу человеческие страсти — вот что это за книга. Не книга — ураган, тайфун, конец света. Неудивительно, что она отмечена премией Номы.
Меня, как и многих фанатов, буквально трясло, я плакал над страницами романа, хотелось вскрыть себе вены, настолько невыносима была эта боль. И в то же время я радовался. Радовался тому, что Наоя жив и что он снова пишет.
Новые работы пронизывали грусть и философская безысходность. Наоя заставлял читателей вскрывать себя, обнажая желания и пороки, вынуждая искать ответы, которые неприятно слышать. Он писал, и море его бурлило, не зная усталости.
До тех пор, пока Наоя не встретил мою мать.
Мать...
Это слово режет язык. Потому что она никогда не была мне матерью.
Едва успев отметить своё пятнадцатилетие, она залетела от какого-то придурка, вместе с которым снималась в молодёжной дораме. Деды запретили делать аборт, она родила меня — и всё. На этом её функция матери закончилась. Рико ушла в кино, мечтая сделать карьеру, а меня... Меня она представляла всем как «младшего брата».
В детстве очень не хватало её внимания. Даже когда она появлялась дома, то никогда не играла со мной, не разговаривала. Это сильно угнетало, и, возможно, поэтому я так любил уходить от реальности, погружаясь в книги, и ненавидел кино. То, что я вырос нормальным человеком, заслуга дедов. Бабушка и дедушка — вот кто на самом деле любили и заботились обо мне.
Но их не стало. Сначала ушла бабушка, а затем увял осенним листом дед. Это случилось, когда я ещё учился в средней школе, и Рико пришлось отвлечься от карьеры на меня. Она не была к такому готова. Видимо, считала, что её родители вечные, что они воспитают меня, поставят на ноги, а потом я просто исчезну. Но так не случилось. И когда она это поняла, когда поняла, что у неё есть ребёнок, за которого нужно отвечать, то сорвалась.
Сорвалась на мне.
Рико визжала, кричала, обвиняла своих родителей в том, что у неё не складывается карьера, что заставили родить, обвиняла меня, что мешаю, что испортил ей всю жизнь.
А я стоял совершенно растерянный, абсолютно оглушённый её воплями, словами. Ведь я всё ещё надеялся, до последнего надеялся, что мы сможем стать семьёй.
А потом она, окончательно обезумев, набросилась на меня и стала душить.
Не помню, как отбился, не помню, как вырвался. Помню только, как блевал во дворе, как меня трясло, как шатался всю ночь по улицам, как стоял на мосту и орал в тёмное небо. Я хотел спрыгнуть.
Но не спрыгнул.
Потом несколько недель перекантовывался у друзей, ночевал то у одного, то у другого. После вернулся в дом и старался не встречаться с Рико. Она тоже старалась меня избегать. Когда же случайно всё-таки сталкивались, делали вид, что ничего не произошло. Так и жили, пока я не поступил в университет и не переехал в общежитие.
Думал, что на этом наши пути разошлись и мы больше не услышим друг о друге. Но два года назад я узнал уже из новостей, что Рико вышла замуж. И за кого! За Мидзуно Наою!
Сказать, что я пришёл в бешенство, это не сказать ни о чём. Я хотел убить её своими собственными руками. Я знал, что моя любовь к Наое останется безответной навсегда, был готов к тому, что однажды он снова женится. Я бы смирился с любым его выбором. Но только не с этим чудовищем. И самое ужасное — я не мог сделать ровным счётом ничего. Был бы девушкой, то мог бы попытаться соблазнить его, отбить у ведьмы, а так… Так мог только мысленно убивать её. Каждый день. И следить за ним издалека.
Она вела бложик, выкладывала кучу своих фотографий, трещала о кино, о съёмках, о встречах и поездках. Иногда выкладывала его фотографии. На них он улыбался. И я подумал, что, может, Рико изменилась, что Наоя всё-таки счастлив. А я хотел, чтобы он был счастлив. Пусть не рядом, пусть не со мной, но счастлив. Я тоже пытался строить свою жизнь, занимался учёбой, устроился на подработку, надеясь заглушить тоску делами. И, в общем-то, получалось.
Но однажды в какой-то момент понял, что от Наои за последние два года не вышло ни одной новой книги, хотя до этого он выпускал их регулярно. Я знал, кого винить в этом.
Рико. Она душила Наою, давила собой его творческое море фантазии, она урезала его пространство, заполнив жизнь своей суетой. Нет. Она ничуть не изменилась.
И тогда я решил поговорить с ней. Серьёзно поговорить. Я не знал, куда заведёт разговор, не знал, что станет итогом и поможет ли он вообще. Но я должен был что-то сделать. Хоть что-нибудь. Я писал ей, звонил, пытался поймать, но она была постоянно занята: то разъезды, то съёмки, то просто недоступна. В конце концов я не выдержал и приехал в студию.
Я нашёл её в гримёрке, она рыдала и глотала успокоительные. Увидев меня, Рико побледнела от злости и накинулась с кулаками. Я был виноват во всём: и что ей снова не дали ведущую роль в будущем фильме, и что коллеги косо смотрят на неё, шушукаются и плетут интриги за спиной, и что кто-то подсиживает её, и ещё огромное количество других безумных обвинений. Но я уже не был тем испуганным подростком, которого она как-то чуть не задушила. Я схватил её, встряхнул и приказал успокоиться. А потом, глядя на сгорбленную, трясущуюся от всхлипов фигуру, я понял: вот он — мой шанс.
Шанс, который нельзя упускать...
Тихие шаги отвлекают меня от мыслей, поднимаю голову и вижу его — своего Наою. Махровый халат, влажные волосы, смущённая улыбка и лёгкий запах моря.
Мой.
Подхожу к нему, касаюсь щеки, скольжу пальцами по идеально выбритому подбородку, припадаю губами к шее, целую. Ласкаю кожу языком. Наоя глубоко дышит. Волнуется.
— Боишься? — шепчу я.
— Немного, — признаётся он.
— Тогда давай отложим на другой раз.
— Нет, я что, зря проделывал все эти процедуры?
Улыбаюсь.
Мы вместе два месяца, два месяца мы занимаемся любовью, и всё это время я был в роли пассива. Но сегодня мы решили поменяться ролями.
— Я буду аккуратным и нежным. Не бойся.
Медленно стягиваю халат с Наои, укладываю на кровать, обнимаю. Наоя никогда не распускал себя, а сейчас и вовсе ходит в качалку, чтобы быть в форме. И это так — классно прижиматься к нему, чувствовать кожей его силу, его возбуждение.
Облизываю губы Наои, он приоткрывает рот, тянется ко мне, и я проникаю в него языком, ласкаю. Чувствую, как сильные руки стягивают с меня халат, выскальзываю из него и сам снимаю с Наои бельё, глажу обнажённые ягодицы, провожу пальцем между половинок.
Как же хочу войти в него. Безумно хочу.
Разрываю поцелуй и начинаю медленно спускаться вниз, оставляя влажную дорожку на шее, груди, сосках, подтянутом животе. Лизнув пупок, наконец касаюсь языком головки. Она уже сочится смазкой, а Наоя сам раздвигает ноги.
От этого просто крышу сносит. Нельзя быть таким соблазнительным. Нельзя!
Борясь с жгучим желанием всадить в него прямо сейчас, я хватаю лубрикант, зачерпываю и аккуратно проникаю пальцем в дырочку, смазываю стенки, раздвигаю, разрабатываю. Мы уже пару раз проделывали это раньше, но дальше пальцев не заходило. Сегодня же дойдём до конца. Чтобы Наое было приятно, обхватываю губами член и начинаю ласкать, посасывать. Тихий, сдержанный стон заводит меня до предела, подключаю второй палец, а затем и третий. Как же сложно сдерживать себя, как сложно контролировать, когда он такой покладистый, такой покорный, когда он сам позволяет делать с собой всё, что хочешь.
Поняв, что Наоя готов, приподнимаю его бёдра и подставляю свой член к дырочке.
Наконец-то!
Вхожу коротким аккуратным толчком. Наоя зажимается и не даёт протиснуться дальше, я ласково глажу его по груди и бёдрам, обхватываю член рукой, начинаю поддрачивать.
— Расслабься. Пожалуйста, расслабься...
Он глубоко вдыхает, и я чувствую, как напряжение спадает. Проникаю в него медленно, постепенно, всё глубже и глубже.
Какое же это наслаждение — быть в нём, ощущать жаркую узость, любоваться распластанным на простынях телом, видеть, как дрожат жилки на его шее, как твердеют соски, как лицо покрывается румянцем.
Море... Бесконечное море, над которым я рею. Принадлежит ли оно мне целиком? Конечно же, нет. Оно принадлежит всему миру. Но какая-то часть — только мне. Исключительно мне. Я его личный ветер. Это моё право — быть ему ветром. И его я не отдам никому. Только я буду обнимать и целовать моё море, только я буду качаться на его волнах. Только я...
Волны. Сильные волны ярчайшего оргазма накрывают меня с головой, тону в этом остром блаженстве, в своём море, в Наое.
Через несколько секунд он кончает мне в руку, и я расслабленно улыбаюсь, наклоняюсь, целую его. А потом мы лежим, обнявшись, и просто молчим. Мы настолько близки, что слова сейчас не нужны.
Просто лежим.
Обнимаемся.
Молчим.
Но проходит минута, другая — и я улавливаю, как Наоя тянется куда-то. И меня разбирает смех.
Конечно, он тянется к блокноту. И пытается сделать это незаметно, чтобы не потревожить меня, не обидеть, не... Чего он там себе ещё напридумывал?
— Тебя осенила идея, когда твой анус офигевал от свалившегося счастья, или уже после? — интересуюсь я.
— Хватит пошлить, лучше подай блокнот, сам я... — смущается Наоя.
— Лежи-лежи.
Подаю ему блокнот и опускаюсь рядом на кровать, смотрю, как он устраивается, как открывает на нужной странице и начинает что-то быстро записывать. Любуюсь им. Любуюсь тем, кого отвоевал.
Тогда, тем летним вечером, когда смотрел на рыдающую Рико, то понял, что за своё счастье нужно бороться. Бороться всеми силами. Как боролся Наоя с самой смертью, отвоёвывая недели, дни, часы жизни своей Мивы. Но воевать со смертью бесполезно. Всё равно возьмёт верх. Моим же соперником был человек. Смертный.
Я не стал говорить Рико все те придуманные по дороге пламенные речи, не стал просить отказаться от Наои. Всё это было бессмысленно и ничего бы не дало. Я просто сунул ей в руки таблетки. И молча стоял смотрел, как она глотает одну за другой, потом приводит себя в порядок и, не попрощавшись, уходит.
Я знал, что она сядет за руль. Знал, что она приняла лошадиную дозу успокоительных. Знал, что она отключится и что машина попадёт в аварию. Я всё это знал.
И убил её.
И никаких угрызений совести, раскаяния или сожаления. Я уже давно в своих мыслях её убил. Возможно, ещё в ту ночь, когда стоял на мосту. Стоял и, заливаясь слезами, шептал выученные наизусть строки из последней книги Наои. Они не давали мне сорваться в пропасть. Они подарили мне смысл идти дальше. Они, в конце концов, превратили меня в ветер. В ветер, который ищет своё море, чтобы станцевать с ним бурю.
И наконец-то я обрёл его.
25. 08. 2016
* 1 дзё = 3,03 м
** Премия имени Акутагавы Рюноскэ — самая престижная из литературных премий Японии, присуждаемых дебютантам.
*** Литературная премия имени Номы — японская литературная премия, присуждаемая автору художественного, литературоведческого или публицистического произведения, которое признано выдающемся. Одна из самых престижных премий.
**** В Японии весьма распространено усыновление взрослых детей, особенно мальчиков и мужчин.