Нежность.

[bibliotekaoriginalov]

Название: Нежность.
Автор:  Dina)
Фэндом: Ориджиналы
Рейтинг: NC-21
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Драма, Психология.
Предупреждения: Насилие, POV.
Размер: мини.
Статус: закончен.
Содержание: Когда лет в четырнадцать я подумал, что мир – это бесконечный поток боли, которую ты вынужден чувствовать, я проявил удивительную проницательность. Я постарался адаптироваться и сделал физическую боль своим единственным чувством.

***

«Добро пожаловать!» - обычно говорят, когда вы приходите в гости.
«Рад тебя видеть», - вырывается по привычке, из-за нашего хорошего воспитания, что, в общем-то, не так уж плохо.
Но вы уверены, что рады меня видеть?
Возможно в вас всё так же говорит ваше псевдо-хорошее воспитание.
Но разве родители не говорили вам, что врать – плохо?
О, это, наверное, тот пункт, которым вы решили пренебречь.

Я захожу в эту далеко не опрятно-приятную комнату.
Здесь повсюду разбросаны старые нестираные вещи, сигареты, но это не романтика.
Жить в этой пыли навряд ли смогли бы хорошо воспитанные девочки и мальчики.
Эта глупая привычка открывать окна только во время дождя – хоть дождь в этом городе почти ежедневен – доведет его квартиру только до вздувшегося паркета.
- Добро пожаловать, – говорит он, как учили его родители. На этом его вежливость начинается и заканчивается.
- Проходи.
Это сказано уже почти властно: так, как он привык со мной говорить.

Мир разбит на две части: на тех, кто подчиняется и тех, кому подчиняются.
Главное – не впасть в крайность.
Каждый из нас имеет право пару раз поменять свою роль, чтобы не загнуться от давления сверху или собственного самолюбия.
Я, увы, не успел поменяться с кем-нибудь.
Возможно, я просто не мог позволить кому-то другому испытывать всю ту боль, которая, по велению свыше, была дарована мне.
Быстрее натягивай маску неподвластности, находи новых знакомых и ставь себя выше окружающих, чтобы выбраться из разряда «подчиняющихся».
Может, тебе повезет и ты успеешь выбраться из этого дерьма безболезненно.

Когда всё это началось?
Может, в тот день, классе в десятом, когда меня отымели в задницу в школьном туалете?
Нет. Слишком поздно.
Может, обвиним во всем моих родителей? Знаете, ведь все наши страхи, все наши желания, всё-всё-всё закладывается в детстве.
Когда ты видишь как твои мама и папа, которые говорят тебе здороваться с соседями, чьих имен ты не знаешь, трахаются, суют языки друг другу в рот, а ты такой маленький и ничего не соображающий, думаешь, что они играют.
Ты на все соглашаешься, когда тебе тоже кто-нибудь предлагает поиграть.
Мне девятнадцать – это почти двадцать, а двадцать – это почти треть жизни.
Треть своей жизни я был жертвой.
Каждый день слушая, как родители трахаются, потому что у них уже десять лет как счастливый брак. Когда в садике, в школе, в компании тебя почему-то больше всех бьют.
Ты попадаешь под горячую руку раз и два.
Но на третий раз ты решаешь, что надо что-то менять.
Давай посмотрим на это с другой стороны: люди отдают тебе свой гнев.
Гнев – это тоже чувство. Такое же, как ваша злосчастная любовь.
Перемешай карты. Встань на голову. Посмотри в зеркало.
Мир меняется, но, по сути, остается таким же.
Правильная расстановка приоритетов – вот и все.
Правильное постановление себя, своей жертвенности, болезненности.
Ты – жертва.
Повторяй это каждый день около зеркала.
Сначала ты будешь рыдать – все рыдают.
Но потом ты привыкнешь. Потом ты поймешь, что это – твоя социальная роль, как у других быть главой класса и отмечать отсутствующих в начале урока.
Твоя роль – быть разрядкой.

Он больше не собирается говорить мне что-то нарочито-вежливым тоном. Лишь стряхивает с простыни на пол крошки, хотя крошки – это такая мелочь на фоне той грязи, которой мы собираемся заниматься.
Он эгоистичен. Он всю свою жизнь подчинял. Ошибочно думать, что таким везет больше. Задыхаться от любви к себе, к своему отражению, просыпаться от отвращения к обществу и совершенно не понимать, как какие-то люди могут иметь к тебе претензии… Сомнительное удовольствие.
Он самовлюблен, воспитан, властен, но живет в этой грязной конуре и приводит меня к себе.
Таких, как он, обычно ранит, если кто-то вдруг посмеет усомнится в их исключительности.
Так что, привет-привет, мы нужны друг другу.
Он самоутверждается всю жизнь с помощью таких как я. Он тоже крайность.
Я питаюсь его гневом, презрением, отвращением ко мне.
Он избивает меня с этой дурацкой садисткой улыбкой, искренне считая, что я терплю каждый удар из-за того, что именно его руки меня касаются.
Какая гадость.

Меня спасает взгляд. Я похож на олененка Бемби, на глазах которого убили маму и который, кажется, никогда не перестанет плакать.
Моя выбеленная кожа впитывает в себе удары и покрывается фиолетово-желтыми синяками. Мои губы легко трескаются от укусов, а голос паршиво-звонкий, отчего всем кажется, что я вечно вскрикиваю.
Я вам отвратителен. Я – самая настоящая жертва. Вы смотрите на меня и разрываетесь от желания побыстрее прикончить, ибо такое не должно существовать.
Слабое, ничтожное.
Эволюция подразумевает торжество сильных.
Но вы забываете, что эволюцией была создана приспособленность.
Когда вы кого-то бьете, обязательно проверьте, не нравится ли жертве это.
Вдруг вас обвили вокруг пальца?
Вдруг ваша ненависть принесла не боль, а удовольствие?

Он резко дергает меня за руку, кидает на постель, я стукаюсь головой о стену.
Я лежу тихо, он стягивает с меня одежду: неаккуратно, царапая кожу и невероятно возбуждаясь от вида загнанной в угол жертвы.

Единственный недостаток моей безупречной тактики – иногда просто невозможно сдержать собственное удовольствие. Иногда мне становится слишком хорошо, и я выхожу из образа избитого мальчика и начинаю издавать протяжно-сладостные стоны, а не крики ужаса.
Главное – вовремя прийти в себя. Контроль над собой в такие моменты сложен, но всё-таки возможен.

Никакому мучителю не понравится, если его жертва тоже начнет получать удовольствие.
- Ну, давай же! Хватит валяться!
Он разворачивает меня на спину, расстегивает ширинку и встает на колени перед моим лицом.
Он стоит передо мной на коленях – так, может, наши роли всё же противоположны?

Стыд – одна из составляющих секса. Но, к сожалению, он пропадает очень быстро: стоит только пару раз пораздвигать ноги. Трепет уходит, остается лишь скука.
Этот мальчик не испытывает никакого стыда, когда своим членом упирается мне в лицо.
Он рукой грубо открывает мне рот, пропихивает член глубоко внутрь.
Я люблю этих самовлюбленных подонков из-за неожиданности. Они делают то, что хотят делать, но так быстро, резко и грубо, что тебе не остается ничего другого кроме как обхватит член покрепче губами и попытаться не блевануть от дерганных движений бедер.

В обычном сексе люди доверят друг другу, они думают: «да, черт возьми, он не сделает мне больно, а если закричу - остановится».
Здесь никто не питал друг к другу доверия, и это - подчинение, вынужденность, необратимость – подогревает.
Он может быть неаккуратным, и я нечаянно задохнусь от блевотины - мои крики никого не будут волновать. Он может перестараться и, бросив меня на кровать, пробить голову о твердость стен. Он может начать душить меня и не остановиться.
Но ведь так интересней.

- Открывай рот пошире!
На самом деле он и сам понимает, что я взял столько, насколько способна была пропустить инородный объект моя глотка, но элементы игры, все эти «тряпка, будь активней, раздвинь свой ноги» - тоже подогревают.
Зажмуриваюсь и вновь открываю глаза, смотря на него снизу вверх, и знаю, что в этот момент я – превосходная жертва, которую людям так нравится втаптывать в грязь.
А мне всего лишь нравится, когда долбят в рот так грубо, что немеет челюсть и устаёт язык, а я весь уже на исходе, и всё граничит с отвращением, – но от меня не отстанут, пока он не захочет.
Я обречен на удовольствие, хочу я этого или нет.

Он кончает мне в рот, я едва успеваю чуть дернуться в сторону, чтобы не сработали рвотные рефлексы, откидываюсь на стенку, пока он делает пару глотков затхлого воздуха.
- Эй, там! Не спать! Поднимайся.

Он уверен, что я влюблен в него. Я сказал ему пару сопливых фраз, расплываясь в ничтожную лужу, когда заметил в нём повадки истинного садиста.
Мне нужны были такие – наплевавшие на чужие чувства, ощущения.
Мне нужны были монстры, позволяющие себе издеваться над признавшимися им в любви мальчиками.
Ещё они очень любят орать «я не гей, просто ты так похож на девчонку, что тебя просто невозможно не трахнуть», но он несколько отличается от всех прочих.
Мне даже начинает казаться, что он близок к разгадке моей тайны.
Но тогда вся игра теряет свой шарм.

Я приподнимаюсь без рубашки и с расстегнутыми ранее брюками, он разворачивает меня спиной к себе. Комнату наполняет какой-то включенный им рок, очевидно, добавляющий картинности этой сцене.
Он заламывает мне руки за спину. Не просто вытянутые, а согнутые в локтях, так, что у меня начинает трещать во всех костях и сводить спину.
Я вскрикиваю от боли, и этот крик – не выдумка.
Мне больно.
Я чувствую, как боль распространяется по вывернутым рукам, натянутым мышцам, как тянущее ощущение проходит сквозь всё тело, ударяет импульсом в голову; всё тело просит остановиться.
Разум наслаждается.
По тонкой коже скользит металл. Не какое-то розовое говно, чтобы уменьшить трение и рычажок, с помощью которого легко открыть орудие пытки.
Так не интересно. Все это понимают.
Он застегивает наручники на ключ, а позже ещё несколько раз обдумывает, расстегивать ли их.
В конце концов, я связанный, я – жертва.
Пункт «я - наслаждаюсь» должен быть известен только мне.
Он любознательный и решает испробовать все ракурсы, чтобы насладиться всеми ракурсами моей съежившейся от страха костлявой фигуры. Он не упускает возможности кинуть пару фраз о моей несостоятельности и униженности. Он настолько разгорячился, что я уже чувствую, как по ягодицам стекает смазка, а его руки отчаянно-сильно впиваются в мою поясницу.
Мы с ним встречаемся два раза в неделю. Не знаю, есть ли у него ещё кто-то, но мне определенно нравится этот парень. Он настолько меня ненавидит, впрочем, как и всё слабее него, что во время секса пышет такой яростью, энергией и силой, что у меня кружится голова.
На самом деле есть штамповая мысль о том, что пару должны составлять сильный и слабый, иначе не получается. Так вот. Я с этим полностью согласен.

*

В ресторанчике, в котором я обычно обедал, было до странного пусто. Я с наслаждением вливал в себя ложку за ложкой какой-то суп и радовался, что эта пища не приносит боли моему изорванному рту.
Тишина и скука, от которых мне хотелось поговорить с кем-то незнакомым, хотя понятие «незнакомый» в моем мире лишь относительно: для меня все были незнакомцами. Единственные люди, с которыми я встречался больше одного раза, – особо извращенные мальчики, которым я пришелся по вкусу.
Называть их друзьями смешно.
Боль вне секса не казалась мне такой привлекательной, но это была своеобразная плата за полученное наслаждение: все эти синяки, царапины, горящий рот, браслеты стертой кожи на руках.
Я натягивал на себя черные вещи, я носил траур по прошедшему удовольствию, я оставался с болью один на один и мне мучительно необходим был партнер, готовый надавить на свежие синяки.

Здесь было пусто и скучно, и я обводил взглядом двух-трех посетителей, про себя отмечая всю парадоксальность этого мира: кто-то пришел сюда на ланч, отпросившись с работы, кто-то забрел от нечего делать в выходной, кто-то гулял с милой девушкой и решил зайти на чашку кофе.
Среди этой бледно-розовой человеческой массы я один сидел здесь из-за того что не мог приготовить себе что-нибудь жидкое, что не пришлось бы жевать и долго держать в своем окровавленном рте.

Мой взгляд остановился на милой девочке, сидящей неподалеку, точнее, она настолько потрясенно и вместе с тем очарованно смотрела на меня, что я не мог оставить ее без внимания.
Прикончив остатки моей скудной пищи, я подошел к ней, сказал «привет» и сел напротив.

Она была совсем еще девочкой, стеснительной и очаровательной, такой, что я не мог сдержать усмешку.
Ничтожество для сильных, я был исполнением желания для слабых.
Она была абсолютно обычной, я бы даже сказал вопиюще обычной, и прекрасно это осознавала, не пытаясь даже на секунду возомнить себя маленькой королевой и привередливо дернуть плечом, когда ей что-то не нравится. Пожизненно смирная и посмертно всеми забытая. Говорить с ней было легко, если не считать того, как редко она позволяла себе вставить хоть одно слово.
- Откуда у тебя все это?..
Она говорила, запинаясь, смущаясь и непременно заливаясь краской, что меня ужасно забавило.
- Так, ничего. Я неаккуратный.
Я улыбнулся, она покраснела в сотый раз. Это было трогательно.
Для кого-то я еще был человеком.

Мы попрощались через полтора часа и я, такой подлец, не взял номер ее телефона, и на лицо девушки тут же упала тень. Дело было не в ней и её абсолютной серости, а во мне и моем навязчивом желании окунуться с головой в смесь боли и удовольствия, унижения и неизменной игры; туда, куда ей определенно нет дороги.

*

Парень, к которому я направлялся, сам меня нашел. Выследил в толпе, узнал, понял, раскрыл и ледяным тоном назначил встречу. Мне понравилась его настойчивость, и я с нетерпением ждал продолжения.
Дом выглядел дорогим и необжитым, его квартира, напротив, казалась слишком старой и ветхой, пустой, но все равно грязной. Грязной по-одинокому, как у человека, к которому никто не заходит.
Он был высокий и сильный, отстраненный, задумчивый, достаточно привлекательный, но особенно влекущий своими деталями: проступающими сквозь свитер лопатками, короткими волосами на затылке, по которым хотелось провести рукой.
Он мне нравился.
Мы не позволяли себе чего-то, кроме молчания. Я сидел на стуле в одном конце комнаты, а он около окна что-то искал, не обращая на меня внимания.
Так проходили минуты, и я чувствовал, как мне неудобно, хотя ничего толком и не происходило; это угнетало, молчание давило, создавалось ощущение не просто безразличия, речь шла о полном игнорировании твоего существования.
Я решился нарушить тишину кашлем и тут же в меня впились тяжелым, безразлично-злым взглядом сине-черных глаз.
Я опешил, и несколько секунд мне потребовалось, чтобы отойти от тяжести, навалившейся на плечи от его взгляда. Я поймал себя на мысли, что уже не играл в слабость, я был по-настоящему раздавлен этим парнем.
Тянулись минуты, и с каждой из них мне все больше хотелось уйти, но наконец все закончилось. Он сел на кровать в метре от меня.
- Думаю, можно начать.
Я неуверенно кивнул; от его взгляда становилось все хуже и хуже, он рассматривал меня, но рассматривал не как хищник, - с интересом, любопытством, несдержанным желанием, - а равнодушно, устало. Так, будто я был навязчивостью, а он уговаривал себя оттрахать меня.

- Разденься.
Я вздрогнул. Слишком холодно, окно открыто, и его взгляд обжигает льдом.
- Ну.
Я поспешно кивнул и стянул с себя все, тут же покрывшись мурашками. Он продолжал сидеть на кровати, а я снова не мог найти себе места. Сесть обратно на стул было полной чушью, но, кажется, он не собирался привлекать меня к себе.

Черт.

- Можешь помочь себе руками.
Я закусил губу – идеальный образ жертвы. В голове же я пытался представить что-то приятное, что-то возбуждающее, чтобы покончить с этим быстрее.
Ничего не выходило.
Он смотрел на меня, унизительно смотрел с безразличием, будто я был последним ничтожеством, будто я вызывал отвращение, с которым он безуспешно боролся.
Я прикоснулся к себе, и от этого он начал смотреть только пристальней, но не теплее.
Я не чувствовал ничего; запутавшись, я посмотрел вниз, желая убедиться, трогаю ли я действительно себя, но от этой картины абсолютно бесчувственного члена и моей руки, отчаянно его надрачивающей, к горлу подступило отвращение. А он продолжал смотреть на это, и его безразличие казалось еще более ощутимым.

Я был полным убожеством, выполняя его простейшую просьбу; мне хотелось спрятаться от его взгляда, собрать свои вещи и уйти отсюда немедленно, но вместо этого я продолжал дрочить, и, казалось, от каждого моего движения возбуждение становилось все меньше и меньше.

- Ну же, - шепнул я.

А он продолжал сидеть и даже начинал злиться на мою бездарность, и от этого становилось еще хуже.
В атмосфере стыда и неудобства, холода и скованности я не мог представить себе что-то хоть на каплю приятное.

В дерганных движениях и моей наготе проходили минуты, но ничего не получалось. Он продолжал смотреть, и от его взгляда я лишь сбивался. Наконец я добился чего-то похожего на стояк и беспомощно взглянул на него.

- Смотреть на твои потуги было не очень приятно.

Я зажегся стыдом и злостью, разрываясь между двумя этими противоречивыми чувствами.

Если бы не твой долбанный взгляд, все было бы быстрее.

Но из нас двоих прав был, конечно, он, и дело не в ролях. Я выглядел убогим, и это было не напускным, это было самым что ни на есть настоящим, и мне хотелось сделать все, чтобы почувствовать себя человеком, перестать дрожать от стыда и неудобства.
Хотелось сделать хоть что-то, но я не мог ничего, от каждой секунды становясь лишь более жалким в своей наготе и беспомощности.

Он расстегнул ширинку, и я тут же упал перед ним на колени. Он был абсолютно не возбужден. В лицо мне ударил стыд; дрожа, я не мог вдохнуть полной грудью, не мог успокоиться.
Я взял в рот его член, почувствовав всю отвратительность мужской невозбужденной плоти. Я старался двигать языком как можно быстрее, но разодранные изнутри щеки и горящие болью губы заставляли быть медленным и аккуратным. Было больно, но в этот раз боль не приносила удовольствия.
Он развалился на диване и ждал, ждал реакции своего тела, я ждал этого гораздо сильнее.
Но ничего не было.
Я, злясь, взял член в рот по самое основание и, наплевав на боль, пытался вызвать возбуждение у этого ублюдка, то медленно, то быстро, резко, кусая, облизывая, делая все, что в моих силах.
В какой-то момент я начал стонать от боли и сам того не заметил. Тогда он взял меня за подбородок и притянул к себе.
- Открой рот.
Я беспомощно повиновался, а он долго рассматривал губы, проводя по уголкам пальцами, из-за чего я морщился.
Холодная усмешка тронула его губы, но лишь на секунду.
- Продолжай.
Он с силой надавил мне на голову, приближая лицо к своему вялому члену. Я нервно сглотнул и почувствовал горечь, но не от крови, постоянно наполнявшей мой рот своим густо-металлическим вкусом, а от секундного, но все же разочарования.
Возможно, впервые я нуждался в человеческом понимании, впервые мне было необходимо внимание такого человека, как он. Я был уставшим и вымотанным, мне было больно и тошно от себя и от его члена, и я ждал конца, очень ждал и, видимо, какая-то часть моего сознания, будто и не моя вовсе, надеялась.
Мне казалось, что его внимательный взгляд лишь отчасти безразличен: я видел его вдумчивость и невольно связывал это с милосердием. Пониманием. Жалостью.
Но это оказалось не более, чем моей пустой фантазией, отголоском прошлого, подсознательного; мыслью, которую я не позволял себе в течение всех этих лет, потому что, как и ожидалось, подобное не приносит ничего, кроме разочарования.
Минуты шли, я все еще не чувствовал ни малейшей реакции его тела. Я жмурился, уставая; все чаще комнату наполнял мой кашель - гортанный звук того, насколько я старался. На одно мгновение я отстранился, чтобы отдышаться, и он коснулся рукой моих волос. Меня пронзило теплым током чувства внимания, но то, что я принял за нежность, оказалось лишь грубым жестом для того, чтобы я не отвлекался. С глухим рычанием я принялся за работу, и лишь когда лицо вспыхнуло от слез, понял, что дошел до предела, и у меня не осталось никаких сил, чтобы выдержать это еще хоть мгновение.
Возможно, между нами все-таки была какая-то связь, а, может, причина лишь в том, что ему это все надоело, но лаконичным «довольно, пожалуй» он оттолкнул меня от себя.
Я быстрым движением вытер слезы, как бы между прочим, и опять оказался перед каменной стеной его невнимания ко мне – он уже подошел к окну с сигаретой и что-то там задумчиво высматривал.
Была полная тишина, опять, и мне уже не хватало звуков безвкусной музыки или самовлюбленных фраз, заставляющих двигаться быстрее. Сегодня все было совершенно не так, как было все предыдущие пять лет.
Я не решался одеться, боялся сдвинуться с места и опять ждал его и надеялся на хоть какую-нибудь реакцию.
Он медленно курил, а когда закончил, начал рыться в своих вещах. Он сунул мне в руки деньги и, не сказав ни слова, ушел в другую комнату.

*

Я блевал уже в четвертый раз, но тошнота не проходила, и, стоило мне выйти из туалета, - я тут же бежал обратно.
Я блевал, чистил зубы, а после смазывал всю полость рта заживляющей мазью. Мне хотелось есть; я заходил на кухню с намерением сожрать все, что угодно, но, почувствовав запах колбасы и сыра из открытого холодильника, тошнота возвращалась. Так продолжалось раз за разом, а я абсурдно повторял ту же схему до тех пор, пока от безысходности не свернулся калачикам на полу возле унитаза, не в силах подняться и снова почистить зубы.
Рвота застряла в горле, я пытался проглотить её, и от этого мне хотелось блевать еще больше. Я валялся на полу и рыдал, потому что это было единственным, на что я еще был способен.
Я внезапно вспомнил, почему решил жить именно так и вспомнил, как в юности часто плакал и так же часто блевал от переизбытка чувств. Виной воспоминаний был этот чертов импотент и то, что я сначала принял за нежность.
Испытывал ли я когда-нибудь нежность, и что я вообще знаю об этом чувстве? Это казалось каким-то совершенно инородным незнакомым мне словом, не вписывающимся в мою реальность.
Но я ощущал её и в какой-то момент действительно подумал, что кто-то может питать её ко мне.
Я снова зажал рот рукой, но внутри уже совершенно ничего не осталось, и лишь хрипы и рыдания вырывались из моей глотки.

Мой мир был идеально выстроенной иллюзией, где я успешно подменил понятие «любовь» на «боль». Несмотря на то, что якобы есть какие-то законы, каждый сам придумывает их для себя. Мой мир был вымеренной стратегией, самой лучшей выдумкой, работавшей как часы до сих пор. Мой мир развалился из-за такой мелочи, что самому невольно становилось смешно – из-за нежности. Случайное движение этого человека переломало все выстроенные у меня внутри схемы, все отработанные модели поведения и воскресило то, что мучительно было убито.
И я вспомнил все. Вспомнил то прошлое, где были люди, которые не были незнакомцами, девочек и мальчиков, до которых мне хотелось дотрагиваться, вспомнил нежность, которую чувствовал от их взгляда, вспомнил счастье, которым оказались самые обычные вещи. Вспомнил. Вспомнил. Вспомнил.

Это было настолько давно, что лица тех людей почти стерлись из памяти, и я вспоминаю их только по сковывающей все внутренности горечи – горечи утерянной радости.
Мне оставалось только рыдать – громко, так, что реальность уже не казалась реальной, и все было в дымке, а я сам был лишь комком нервов, непрекращающимся резким движением, пронзительным криком, одной большой болью.

Когда лет в четырнадцать я подумал, что мир – это бесконечный поток боли, которую ты вынужден чувствовать, я проявил удивительную проницательность. Я постарался адаптироваться и сделал физическую боль своим единственным чувством. Только теперь я могу оценить, насколько мудрой на самом деле была эта стратегия: принимать безразличие за внимание, принимать боль с радостью, а от людей брать только секс.
Я позволял насиловать себя, чтобы хоть на секунду, на мгновение, почувствовать близость другого человека. Ведь этого вполне достаточно, чтобы продолжать жить.

Я корчился на полу, кашлял и пытался отхаркнуть застрявшую в носоглотке смесь блевотины и соплей, а сам представлял, как жалок со стороны, и от этого хотелось рыдать только сильнее.
Я выставлял себя даже в собственных мыслях бесчувственным, встречаясь с десятками людей и с каждым из них стараясь не оставить даже маленького кусочка своей души. Я не отдавал ничего, кроме тела и не просил так же ничего, кроме удовольствия. Я был одинок и боялся этого одиночества так же сильно, как и возможности его потерять и найти кого-то, кто станет слишком большой частью меня. Я исключил себя из обычного мира, я выучил себя другим чувствам, я смог жить счастливым в одиночестве – на какое-то время, но все же смог.

Но теперь во мне не осталось ничего, кроме жалости к себе и отвращения к этой скорчившейся на полу в луже блевотины фигурке. Во мне не осталось ни капли фальши, и лишь одно лицо человека, в постоянном рыдании о своей жизни, было истинным.
Я рыдал по своему прошлому, тому самому прошлому, где не было ничего, кроме счастья, и не было ни единого повода, чтобы вот так разрываться от боли из-за единственного случайного прикосновения.

Через несколько часов беспокойного сна, прерывающегося то воспоминаниями, то новыми приступами, я неожиданно вспомнил про ту слишком простую девушку из кафе. В порыве я соскочил и, пожалуй, слишком быстро начал собираться.

*

На входе мне сказали «Добро пожаловать», но у меня не осталось сил на сарказм, чтобы говорить об их неискренности. Я нетерпеливо сел за столик и замер в мучительном ожидании, хотя знал, что не увижу её ни сегодня, ни завтра, никогда.